— Вот что! — сказал Мещеряк. — Вы тута Круг собирайте скорый! Может, еще с полета казаков гожих к вам пойдет, а я побегу на Яик, в Кош-городок. Там поспрошаю охотников.
— Да там голутва одна! — сказал Черкас.-Тамо одни с Москвы тати да беглые, казаков коренных нет...
— А тебе не все едино, какая их мать родила?
— Дерутся они славно! Много славушки имеют! — сказал Михайлов. — А деваться им, как и нам, некуда! Особливо если черемиса поднимется да ногаи попрут. Тута с одной стороны ногаи, с другого бока — черемиса, и кругом стрельцы — царевы слуги: вота и поворачивайся!
— Вот так оно и ладно будет! — поднялся Мещеряк. — И нечего ждать. Я в ночь на Яик пойду, человек пять казаков возьму и пойду...
— Опасно идти! Тут буртасы да татары кругом, а за Волгой — не пойми кто.
— Бес не без хитрости — казак не без счастья. А вы подымайтесь стругами до Сары-тоу, до Желтой горы. Помнишь такую? От Переволоки, от Царицы-реки, верст с четыреста с гаком?
— От Сары-су, что ли? — спросил Ермак.
— Ну! А тамо я вас перейму. Не то,нежели ровно на восток скакать, прямо в Кош-Яик и попадешь!
— Ну что ж! — сказал Ермак. — Выходит, это наша дорога, наша судьба, и никуда от нее не денешься...
Однако, следуя традициям, веками сложившимся па Дону, Круг в Качалине-городке все же был учинен.
Казаков собралось немного, человек четыреста. Все остальные шли в Раздоры и Черкасск — там был главный Круг. Как и предполагали атаманы, охотников следовать с Ермаком набралось всего с полсотни, в дополнение к тем, что шли за своими атаманами из Пскова.
Поделили струги, поделили припас, простились друг с другом и пошли, бросив Качалин-городок впусте: одни на Низ, на Круг Донской, другие, числом в две с половиной сотни сабель, вытащили струги из Дона, набрали в баклаги святой его водицы и впряглись в лямки — покатили, на собственной силе да на катках, струги через Переволоку в Волгу-матушку.
За трое суток, где каткой, где по песочку волоком, а где и на плечи поднявши, прошли без малого полета верст и бережно опустили струги на волжскую волну.
Дивился строгановский тиун такой быстроте. Без обычного крика и ругани работных людей, без суеты и споров каждый казак вставал либо катки подкладывать, либо лямки тянуть. А в двух местах, растянувши широкие пояса, по-особому захватив их через плечи, казаки подняли струги и пронесли их несколько верст, оберегая смоленые днища от каменистой дороги, от кремнистой скрипучей осыпи.
Шли почти не останавливаясь. От утренней зари до заката, только в сумерках разжигая костры и готовя скудную пищу — жидкий просяной кулеш с диким степным луком и малыми кусочками соленого сала кабаньего. Да еще как-то щедрый с казаками старенький попик, которого, как и строгановского тиуна, волоком не отягощали, сказал:
— Наедайтеся, казаченьки, сала; как волок кончится, обратно поститься станем. Это уж ради трудов тяжких я вас от поста разрешил. Терпите до Пасхи.
Но вот подул с широкого, не в пример донскому, волжского простора ветер, хлопнули и надулись паруса и, косо став к ветру, будто сами перенесли струги на левый волжский берег, на степную и песчаную его сторону. Сразу же, не теряя ни минуты, стали казаки в бечеву и споро потянули струги против речного течения.
Часть их Ермак куда-то увел и через двое суток вернулся с конями. Кони были полудикие, заламывались в бечеву тяжело, но казаки вели их на вожжах, а то и под верхом, сидя без седел, охлюпкой, и не давая баловать.
— Ну что, господин приказчик! — весело сказал Ермак тиуну. — Испробуй нашей казачьей езды — много ведь, чем на телеге, лучше!
Не согласиться было нельзя. Через неделю кони тянули ровно, без толчков и рывков, потому и езда была покойная. Казаки спали, меняясь на волоке. А шли, не щадя коней, днем и ночью.
Ближе к Желтой горе встретили буртасов, сговорились и обменяли лошадей на свежих, кормленых. Пару брали за троих. Эти кони были хоть и не резвы, зато объезжены и сыты.
Глядя вслед уходящему табуну совершенно истощенных коней, Ермак, как бы оправдываясь, сказал:
— Они в тело быстро войдут! Конь — не человек, — мигом оправится да силу возвернет. И нам лучше — греха нет.
Но и новых коней гнали нещадно.
— Ничего, ничего, — говорил атаман. — У Желтой горы, у Сары-тоу отдохнут.
На восходе солнца в чистый четверг поднялась над широким разливом Волги гора на правом берегу.
— Шабаш! — крикнули на стругах. — Теперь сами бечевой пойдем.
Двинулись много медленней, сами впрягшись в лямки, — коней сбили в табун и отогнали в степь на молодую весеннюю траву — отъедаться.
Светлое Христово Воскресение встречали отмывшись-отпарившись в ямах, отрытых на берегу, где были сложены каменки и кипели котлы вара. Отстирались.
Забили нескольких баранов, напекли куличей — хоть и неказистых и пригорелых, а из хорошей муки, специально для того сберегаемой. А уж рыбы-то наловили — прямо-таки к царскому столу. И нажарили ее, и наварили, напекли и даже ухитрились накоптить — благо соли наемщик привез чуть не полструга и было ее в достатке и даже с избытком.
На ту соль наменяли несколько корзин яиц у русских мужиков, что держали птиц.
Два священника, шедшие с казаками из отбитого когда-то татарского полона, соорудили на берегу походный алтарь и начали, как положено, службу.
Казаки исповедовались и причащались все, истово прося Господа быть милостивым к ним на дальнем походе. Христосовались, поздравляя друг друга со светлым праздником. И отходили, мягчея душой и садясь за широкие, расстеленные прямо на траве дастарханы.
Атаманы подняли первую чарку специально сберегаемой медовухи и провозгласили один за другим:
— Христос воскресе!
— Воистину воскресе! — гаркнули в ответ лужеными глотками три сотни казаков. И крик их взлетел к ослепительно голубому небу, достал рассыпавших из поднебесной высоты и простора трели жаворонков, гулко отдался по реке, спугнул целые стаи прибрежных куличков.
Заяц ошалело выскочил из кустов, стал пеньком от неожиданности.
— Ату! — крикнул кто-то. Заяц подскочил, перевернулся в воздухе и дал стрекача, вынося задние ноги вперед головы. Казаки загоготали.
Изголодавшаяся, да и вообще не балованная едой воинская братия накинулась на яства, закуски. Впивалась отвыкшими за долгий пост зубами в сочное мясо, бережно, как великую редкость, неся ко рту яйца и по щепоти творога.
— Воскресения день! Просвятимся, люди! — запел маленько захмелевший старенький батюшка, которого татары взяли с толпой богомольцев, шедших в Святую землю во град Ерусалим из Соловков, и отбили казаки у самого Азова.
— Пасха! Пасха! Святая Пасха! — дружно подхватили казаки, и в их исполнении церковный псалом сам собой превратился в разудалый воинский напев.
А на смену ему засвистели дудки, запиликали гудки и загудел рылей, рассыпали дробь ложки, ударил бубен. И казачки стали привставать и похлопывать в ладоши, готовые пуститься в пляс.
— Сполох! — закричал караульный. — Сполох!
Мигом все схватились за оружие и обернулись в ту
сторону, куда указывал дозор.
На широком волжском просторе качались плоты. Медленно плыл страшный караван. На каждом плоту стояла виселица, и на ней гроздьями, как рыбы на кукане, висели люди. Плоты с виселицами перемежались с теми, где стояли плахи и лежали разрубленные тела, и теми, где на подъятых к небу колесах лежали четвертованные...
— Батька, что это? — спросил Ермака помертвелыми губами Черкас.
Казаки уже прыгали в струги, цепляли плоты и тянули их к берегу.
— Помнишь, с неделю назад мы стрельцов убитых из Волги выловили? Помнишь? — спросил Ермак.
— Как не помнить! — ответил молодой атаман. — Я их сам хоронил!
— Ты еще спрашивал — откуда они, — неотрывно глядя на причаливаемые страшные плоты, сказал Ермак. — Я тебе тогда ответить не мог, а вот теперь-то ясно...
— Православные? — спросил кто-то с берега у казаков на стругах.
— Нет. Черемиса.
— Понял? — обернулся к Черкасу Ермак. — Черемиса восстала, а это их Государь наш, батюшка, к покорности приводит.
— Антихрист он, а не батюшка! — сказал убежденно пожилой казак. — Кобель борзой — его батюшка!
— Да... — поддакнул конопатый и рыжий, но совершенно по-монгольски раскосый пушкарь. — Видать, конец света скоро.
Казаки, не сговариваясь, стали рыть могилы.
— Станичники, — наставительно сказал священник. — Нонешний день — праздник, отпевать не положено.
— А их и не надо! — зло ответил землекоп. — Они своего бога люди.
— Бог один, — начал было священник.
— Ну вот, пущай Он и разбирается! — оборвал его распоряжавшийся, где класть застывшие, голые трупы, есаул. — Вона и бабы рассеченные, и детишки...
— Сатана московская! — скрипнул зубами какой-то чига в чепане. — Антихрист, он и есть антихрист.
