Подойдя к выходу, она плотнее закуталась в накидку. Подняв полог, Элеонора чуть было не столкнулась с Теодором, который весело усмехнулся и отступил назад.
— Я слышал, у тебя недомогание, — улыбнулся он и протянул ей руку. — Хочешь, поговорим?
Элеонора согласилась, и они погрузились в лихорадочную атмосферу бурлящего лагеря. Под серо-стальным небом возводились шатры и хижины. Главный проезд загородили повозками, чтобы блокировать возможную атаку неприятельской конницы. Пылали костры, на которых булькали чаны с варевом. Вокруг них толпились люди в уже ставших привычными одеждах коричнево-серого цвета. Какой-то кузнец пытался раздуть пламя в горне. Группа наемников-саксонцев острила свои мечи о точильный камень. Рыцарь в ржавой кольчуге вел под уздцы тощую лошадь, старательно обходя веревки, шесты и кучи мусора. Клубился дым и поднимался ввысь. Холодный ветер разносил всяческие запахи: вонь, шедшую из нужников и от коновязи, запахи пота, кожи, горящего дерева и жарящегося мяса. «Отряд нищих» собрался возле повозки, с нетерпением ожидая распределения награбленного добра.
Элеонора и Теодор молча подошли к краю лагеря, где на шестах развевались штандарты и вымпелы. Элеонора уставилась на невысокий гребень земли, который образовывал нечто вроде дамбы перед рекой Оронт. На ближнем берегу лежала куча обезглавленных трупов; из их шей до сих пор сочилась кровь. На гребне растянулась длинная вереница шестов, и на каждом из них высилась голова турка. Шесты расставили так, чтобы их было хорошо видно защитникам города. Элеонора невольно вздрогнула. Теодор обнял ее за плечи. Она не противилась.
— Это только начало, — прошептал он. — После перенесенного голода мы насытились душистым хлебом, инжиром, фруктами и вином. Людям показалось, что это и есть земля обетованная, изобилующая медом и молоком. Но вскоре, Элеонора, нас ожидают новые ужасы. Мы опустошили окрестности дочиста. До Константинополя добираться целую вечность. Мы купались в прудах, нежились в захваченных домах. Но что теперь?
— Такова воля Божья! — прошептала она. Элеонора освободилась от его руки, повернулась к Теодору и посмотрела на него в упор. — Теодор, неужели ты этому веришь? Веришь, что так хочет Бог? Что ему нужны эти болезни, эта жестокость, эти сражения, эта кровь, эти отрубленные головы, эти катапульты? Вспомни о несчастном Адельбаро и его спутнице, которые пошли поразвлечься в лес. Неужели так было Богу угодно?
— Не знаю. — Обычно веселые и добродушные глаза грека были теперь темными и непроницаемыми. — Элеонора, я верю в истины нашей религии, верю в то, что Господь Иисус Христос — воплощение Бога, но я верю также, что настоящая религия — это личное дело каждой души и каждого разума. — Теодор постучал себя по голове. — И больше ничего. Именно здесь, в наших головах и наших душах, находятся и Иерусалим, и Гроб Господень, и Голгофа. Здесь же находится и Священный Лик. И если мы не можем поклоняться ему в наших собственных святилищах, тогда зачем искать его в каком-то другом месте? — Теодор пожал плечами. — Это то, что я недавно понял.
Элеонора вспомнила его слова, когда осада ужесточилась и «Армия Господа» металась, словно стая голодных волков, перед стенами Антиохии. Ноябрь принес частые дожди и гололед. Земля под ногами превратилась в болотистое месиво. По лагерю начал расползаться подспудный страх. Граф Раймунд оказался прав: город надо было атаковать немедленно. Теперь же все изменилось. Яги-Сиан, лопоухий седой правитель Антиохии, учуял слабость осаждающих и послал вестников в Алеппо и Дамаск с мольбой о помощи. Кроме того, его конница совершала дерзкие и жестокие набеги через различные ворота, нанося немалый урон «Армии Господа». Турецкие лучники в сверкающих нагрудниках и цветастых халатах передвигались на низкорослых лошадках. Они держали наготове луки и стрелы, чтобы в любой момент обрушить смертельный град на лагерь противника. А ночью страдания и лишения не прекращались. Турецкие катапульты обстреливали шатры и хижины горящими метательными снарядами. Мучения превратились в агонию. От проливных дождей разбухла река Оронт. Дождь со снегом немилосердно лупил по промокшим изорванным шатрам, и от сырости гнили тетивы луков, портилась пища и приходили в негодность ковры и ткани. Элеонора помогала своим, как могла. Она обходила лагерь, выпрашивая пищу, а потом готовила из этой еды весьма вкусную похлебку.
Теперь Элеонора стыдилась своего приступа страха. Особенно помогал ей сохранить самообладание Теодор. Вместо того чтобы беспрестанно говорить об осаде, он непринужденно болтал о том, как он возведет беленую усадьбу среди виноградников и садов, где будут расти груши, яблоки и миндаль, а на полях неподалеку будут колоситься пшеница и просо. Элеоноре нравились взгляды грека на жизнь, на такие простые, казалось бы, вещи, как умиротворенность и душевное спокойствие. После долгих раздумий Элеонора поклялась себе, что обязательно переживет этот кошмар и найдет свой собственный путь к спасению. Разве можно чего-то достичь через страдания и отчаяние? Но завтрашний день приносил новую надежду. И она вместе со всеми стойко переносила лишения, когда приходилось даже варить похлебку из кожаных ремней. Вместе с другими женщинами она добывала еду, разыскивая побеги и выкапывая коренья — все, что можно было сварить в кипящей воде.
Наступил Рождественский пост. Боэмунд запланировал крупную фуражирскую экспедицию, чтобы пополнить запасы провизии. Она закончилась катастрофой. Его отряд попал в засаду, а остальная часть армии была атакована турецкой конницей. Всадники потоком хлынули в лагерь, рубя и коля, разбрасывая факелы и выпуская в шатры горящие стрелы. Элеонора, успевшая избавиться от былой нерешительности, схватила копье и сражалась бок о бок с другими женщинами. Ну и что с того, что было Рождество? Ее жизнь оказалась в опасности, и Элеонора отчаянно защищала ее, хлюпая в грязи и пытаясь проткнуть копьем всадников в развевающихся накидках, которые с грохотом проносились мимо. Однако, когда атака захлебнулась и турки отступили, умные люди стали задавать непростые вопросы. Боэмунд отправился за провизией и попал в засаду. А Яги-Сиан, быстро узнав о его отсутствии, немедленно организовал набег, причинивший лагерю сильный ущерб.
— Странно, — бормотали люди. — Почему неверные так хорошо осведомлены?
Как записала Элеонора в своей летописи, новый 1098 год принес мало радости. Будущее не предвещало ничего хорошего. Мысль об угрозе полного и окончательного поражения стала расползаться по лагерю. Элеонора тоже предчувствовала беду, но находила утешение в том, что она сделала все, что смогла. Сделать больше было выше ее сил, и поэтому она стала уделять основное время хроникам, описывая события прошлого и игнорируя будущее. Ей очень хотелось повидаться с Гуго и Готфридом, но они встречались столь редко, что стали почти чужими друг другу. Но как-то январской ночью Гуго буквально ворвался в ее воняющую козьими шкурами палатку и попросил ее и Симеона принять участие в тайном совещании, которое созвал граф Боэмунд. Элеонора хотела было отказаться, но Гуго с горячностью схватил ее за плечи.
— Сестра! — прошипел он. — Времена меняются. Хватит полагаться на одни лишь мечи! Пора проявить ум и смекалку! Пойдем к нам.
И Гуго повел ее и Симеона через темный притихший лагерь к шатру Боэмунда. Его хозяин, облаченный в подбитую мехом накидку, с длинными рыжеватыми волосами, ниспадающими на плечи, растянулся на подушках и о чем-то тихо разговаривал с Теодором и Готфридом. Когда вошла Элеонора, норманн вспомнил о хороших манерах, кряхтя, встал, отвесил гостье изысканный поклон и указал на приготовленные для гостей подушки. Элеонора села и внимательно посмотрела на великана Боэмунда. Тот ответил сердитым взглядом своих пронзительных голубых глаз. Боэмунд никак не мог усидеть на месте; он нервно ерзал и наклонялся то в одну сторону, то в другую. Время от времени он бросал на Элеонору похотливые взгляды, потом отворачивался, а потом снова смотрел, но уже жалобно, будто моля ее о помощи. Наливали вино и подавали свежее мясо. Подождав, пока слуги покинут шатер, Боэмунд поднялся. Потом вышел наружу и, шумно сопя, огляделся, убеждаясь в том, что никто не собирается их подслушивать. Вернувшись, он плюхнулся на подушки и ткнул своим толстым пальцем в Элеонору.
— Вы будете нашим троянским конем.
Элеонора с изумлением уставилась на предводителя.
— Да-да, троянским конем, вы же знаете эту историю? — спросил Боэмунд.
Элеонора кивнула.
— Мы не можем взять Антиохию, — сокрушенно покачал головой норманн. — Ни штурмом, ни хитростью. Помните, как антиохийцы хвастались, что их город можно взять либо голодом, либо каким-то неожиданным приемом, либо предательством? Вот на предательстве мы и решили остановиться. — Широкое обветренное лицо Боэмунда сморщилось в улыбке. Потом он постучал себя по груди, словно кающийся грешник. — Признаться, не все мы, а только я.
