— Ваша маман права, мсье сублейтенант, — встрял приказчик. — Вам никак нельзя покидать пост. Импоссибль! Война всё ближе, не ровен час и до нас докатится. Вчера над городом кружился германский аэроплан. Что вынюхивал? Наши-то вояки популяли по нему из своих ружьишек, да ни разу не попали, а пушек, которые в небо стреляют, в нашем городке нет. Разнюхал бош, что ему надо, и улетел, а мы теперь живём в страхе: а ну вернётся, гранату на кого-нибудь сбросит или газ распылит… Се террибль.
— Что он мог в вашем городе вынюхивать?
— Не знаю, мсье, не знаю, да только вояки наши усилили охрану вокзала и, говорят, обещали прислать пушку… Зенитную! — наконец вспомнил он.
В ювелирную лавку Виорика вошла, как Аладдин в пещеру разбойников — робко, но с жадно горящим взором. Она шла вдоль застеклённого прилавка с недорогими побрякушками, ладонью сдерживая биение сердца. Нежные девичьи губы приоткрылись, как перед поцелуем, но оценить красоту восторженной молодости кроме пожилого ювелира было некому. Замфир на витрины даже не взглянул. Едва заметным кивком ответил на приветствие и уставился в окно.
Ювелир вполголоса, как в музее, расхваливал товар. Он обращался к Амалии и Виорике, но поглядывал не на двух бедно одетых женщин, а в спину франтоватого офицера. Офицер не обращал на его слова никакого внимания.
— Простите, господин, — остановила его Амалия. — К вам заходил мой муж, Маковей Сырбу. Он, кажется, уже что-то выбрал.
Ювелир недовольно поджал губы и вынул из-под прилавка маленькую бархатную коробочку.
— Вот, извольте видеть… — сказал он.
В белую атласную подушку были вдавлены два тоненьких, как проволока, золотых колечка. Виорика разочарованно посмотрела на мать, на ювелира, но он потерял интерес к покупателям и молча изучал стропила на потолке. Тихо, ничего не говоря, Виорика отошла к витрине и встала рядом с Замфиром. Василе обнял её за плечи. Они молча смотрели, как за стеклом ветер гонит по пустынной улице снежную позёмку.
У Амалии сжалось сердце. Она вытащила из-за пазухи платок и развернула его на прилавке. — Господин, посмотрите. Если я отдам вам эти серёжки в придачу к тому, о чём вы договаривались с мужем, можно будет купить кольца получше?
На простом белом платке лежали крупные серьги с красными камушками. Ювелир вставил монокуляр и осмотрел одну из них. Золото было старым, высокой пробы. Камни — настоящие рубины, хоть и некрупные. Он долго рассматривал клеймо под лампой.
— Русское? — спросил он.
— Да, господин. Муж подарил на годовщину свадьбы.
— Я слышу лёгкий акцент. Вы не местные?
— Из Кишинёва…
Амалию начинал беспокоить этот разговор. Знала она их братию: жулик на жулике. Положил серёжку перед собой, уставился на неё невидящим взглядом, только пальцами по стеклу постукивает. Время тянет — сколько ещё предложит. А Маковей разозлится, когда узнает… Страсть! Нет, руки не поднимет — он никогда не бил ни её, ни Виорику, но, порой, Амалии думалось, что лучше б ударил. Когда Макушор злится, он хмурит брови, говорит тихо, не говорит — змеем шипит, и глаза сразу, как два остывших уголька становятся. Потом неделю будет ходить угрюмый, никого не касаясь, ни с кем не разговаривая. Хуже нет с такой грозовой тучей жить.
А ювелир сидел и думал. Маковей Сырбу, который был тут накануне, произвёл на ювелира тягостное впечатление. Несмотря на простую одежду, простаком тот не был. Был он грузным, сутулым, но той сутулостью, когда не хочется увидеть, как расправляются плечи. Грубые мозолистые пальцы очень легко было представить на своей шее. За Маковеем Сырбу было прошлое, о котором не станешь бахвалиться на каждом углу. Но больше всего пугали глаза. Он смотрел на ювелира, как на дождевого червя — отвратительного, но полезного. Так смотрят, когда ещё не решил: лопатой перерубить или пусть ползёт. Он хорошо знал такой взгляд. Тогда он догадывался, сейчас — не сомневался.
Перед ним на стекле лежало очень необычное украшение. Для этой крестьянки — камушек в обрамлении колечка чернёного серебра в массивной золотой оправе. Для него, Лазаря Гинзбурга — “всевидящее око”, еврейский глаз. Не просто украшение — амулет, дающий прозорливость. Странное только око. Вместо бриллиантов, символа ясности взгляда, здесь стояли кроваво-красные рубины. Вряд ли какой-то еврей-ювелир стал бы такое делать.
Лазарь не зря спросил про акцент. Он был едва заметен: чуть менее мягкая «эл», чуть более округлые гласные. Другой бы внимания не обратил, но ювелир привык различать нюансы. У мышей чуткий слух от того, что у кошек мягкие лапы.
Он ещё раз осмотрел серьгу. Намётанный глаз заметил геометрическую неправильность закрепок. Ну что ж, это многое объясняло. Был только один путь, как эти серёжки могли попасть к Сырбу, и не было иного объяснения, почему Сырбу пришлось продавать бриллианты отдельно от самого украшения. Даже будь у золота голос, оно не смогло б рассказать ему больше о судьбе двух семей — бывших и нынешних владельцев этой серёжки.
Как ни хотелось Лазарю спросить, в каком году они переехали в Румынию, он сдержался. Молчание спасает жизнь чаще, чем слова. Наконец, он поднял голову и пристально посмотрел в глаза женщины. В них был страх, но не того рода — она боялась обмана. Ничего она о своих украшениях не знала или не хотела знать.
— Это очень ценные серьги. За них я дам самые дорогие кольца с бриллиантами, какие у меня есть. — Он пожевал пересохшими губами и продолжил: — Без доплаты.
Ювелир выставил на прилавок новую коробочку с кольцом и переставил поближе лампу. Маленький бриллиант засиял разноцветными бликами. Амалия ахнула.
— Боже мой, какая красота! Не представляю себе, сколько оно стоит.
— Дорого, — подтвердил ювелир. — Соглашайтесь, это хорошее вложение. Леями скоро можно будет топить печку.
Ювелир снял мерки у девушки с сияющими глазами и у офицера с потухшими. Пальцы дрожали у обоих. Только посетители ушли, он запер дверь и ушёл в заднюю комнату. Разложил на верстаке серьги и долго смотрел на них, потом сел за работу.
В его мастерской стоял мёллеровский сейф — кованый, двойной, с асбестовой прослойкой — но и самый надёжный сейф можно взломать… или заставить открыть. Лучшая в мире отмычка — кончик ножа, трясущийся на волоске от нежной шеи дочери. Не только сейф с побрякушками — имя Бога откроешь гою, не думая. Покупка сейфа — настоящая наука. Евреи владеют ей в совершенстве. Сейф должен быть дорогой, большой, хорошо защищённый и богато украшенный — он должен сразу привлекать внимание грабителей видом и не разочаровывать содержанием. Сейф — обманка, сума с медяками у входа в пещеру сокровищ, тот же маасер кесафим: одну десятину кагалу, вторую — за жизнь родных. Главное, чтобы грабители не прознали про самую важную часть любого еврейского дома — тайник. У Лазаря он находился между вычурных ножек несгораемого шкафа — ну кто догадается там простукивать половицы?
Ещё до войны ювелир купил у единоверцев в Амстердаме два одинаковых бриллианта чистейшей воды, достаточно крупных, чтобы заменить собой рубины в еврейских глазах. Для рубинов он придумает новую оправу, а взгляд всевидящего ока снова станет ясным.
“Изкор Элоим нишмат…” — губы Лазаря шевелились, произнося поминальную молитву, пока умелые пальцы извлекали кровавые камни из закрепок.
* * *
Стемнело. Першерон мерно цокал копытами по мостовой. Ветер гнал позёмку. Городские власти фонарей на улицах не зажигали: то ли экономили, то ли опасались немецких аэропланов. Слабый фонарь освещал, казалось, лишь самого себя, а тьма вокруг него сгущалась ещё пуще. Замфир сидел на скамье, обняв Виорику за плечи. Она лбом уткнулась в его шею и щекотала кожу тёплым дыханием, но думал Василе не не о ней.
Он беспокоился за родителей и рисовал в воображении самые ужасные сцены, бросить их на произвол германского командования он не мог. Он строил планы, один фантастичнее другого, как он проберётся через линию фронта в оккупированную столицу, и каждый план в его голове заканчивался виселицей. Разница была лишь в том, на каком языке зачитывали приговор.
