Около шести утра войсковой эшелон проехал без остановки вокзал Чадыр-Лунги и встал в двух с половиной километрах южнее, у края парка. Молчаливые ополченцы забирались в вагон, бросая прощальные взгляды на родной мирный и уютный городок. Плутоньер Брату отмечал их поимённо в своём списке. Затем залез следом и долго стоял у открытой двери, глядя в темноту. Молодой офицер, которому тоже надо было на фронт, так и не появился.
Лязг пробежал по составу, от головы до хвоста поезда. Вагон дёрнулся, голые деревья парка поплыли назад. Брату достал коробку папирос и закурил, не закрывая дверь. Пробежало поле под сереющим предрассветным небом, редкий лесок. Перед подъёмом паровоз сбросил пар, мимо медленно прополз небольшой домик стрелочника с тёмными окнами, за которыми мирно спали люди, как будто и нет никакой войны. Поезд вскарабкался в гору и, набирая скорость, покатился вниз. Ударил холодный ветер, и плутоньер закрыл дверь тамбура.
“Другим поездом уехал, наверное,” — подумал он.
Всё повторилось вновь, будто и не было прошлого дня. Замфир против воли разжал веки под слепящий свет. Вышел из комнаты, как был, в одних кальсонах. Глаза, как в давнем сне, когда он был лошадью, закрывали шоры. Что по бокам, он не видел, только старые половики под ногами, доски, жухлая трава, серебрящаяся инеем, застывшая грязь, хрупкий ледок под голой ступнёй, опять грязь, опять трава. Он не смел поднять голову: там сияло безжалостное солнце, миг посмотришь, и глаза испарятся из глазниц. Край умывальника, флакон с жалкими остатками жидкого мыла, марсельский обмылок с прилипшим курчавым волосом.
Онемевшее тело не мёрзло. Он плеснул воды из рукомойника. В голове, набитой ватой, темнели какие-то мысли, краешком торчали забытые обещания. Смутно, расплывчато выплывали обрывки: плечо с двумя лычками, чеканная бляха с германским орлом, дрожащие руки, тянущиеся к огню и глаза, испуганные глаза матушки.
У Замфира было неотложное дело: ночью, до рассвета, он должен был вернуться в парк Чадыр-Лунги и уехать с ополченцами на фронт. Он вспомнил! Но над головой сияло невыносимо яркое солнце, и эшелон плутоньера Брату вместе с его обречёнными рекрутами давно укатил к Бухаресту. Замфир проспал.
На привычном пригорке, в своём безразмерном тулупе стоял Маковей с планшетом. Василе поплёлся к нему. Он не глядя перешагнул через колоду, которую уже и не пытался поднять. Он шёл, как пьяный, едва успевая впечатать ногу в стылую землю за миг до падения. Холод настиг его вместе с ожившим воспоминанием. Василе обхватил руками голые плечи и упрямо, спотыкаясь, ковылял к Маковею. Надо было вернуться в дом и одеться, но это была ещё одна мысль, а две мысли в его голову сейчас не помещались.
Он дошёл: бледный и жалкий, с глубокими тенями под глазами, кутающийся в холодные руки. Синими губами он спросил:
— Что со мной, Маковей?
Зубы выбили дробь.
— Сдурели вы, что ли, господин сублейтенант, голышом зимой шастать? — Сырбу украдкой глянул за спину Замфира. Двор был пуст, из окон никто не выглядывал.
— Что со мной, Маковей? — повторил Василе.
Как замёрзший пёс, он сутуло покачивался, поджав одну ногу.
— Я тебе доктор, что ли? — зло сказал Маковей. Он стянул тулуп и закутал в него Василе. — Пошли в дом! Заболеешь ещё перед свадьбой.
— Чем ты меня поишь, Маковей? — подгоняемый будущим тестем, Замфир пошагал к дому.
— А ты не знаешь? Ракией. Я сам её пью. Смотри:
На глазах у Василе он приложился к фляжке.
— Видишь?
Замфир потянулся к ней, но Маковей не дал.
— Иди к свадьбе готовься, пьяница!
— Дай мне флягу!
— Нету там ничего, всё выпил!
— Чего ты боишься?
— Да на! — Маковей со злостью сунул фляжку ему в руки.
Замфир открутил крышку и понюхал.
— Запах другой… — сказал он, пристально глядя Маковею в глаза.
— Та кончилась! Ты всю выхлебал! — огрызнулся он и ехидно скривился: — А что, понравилась? Ещё хочешь? Иди, пока воспаление лёгких не подхватил.
Тычком в плечо Маковей впихнул Замфира в дом. Завёл его в комнату, вытряхнул из тулупа и уложил в кровать.
— Что с тобой? — бурчал он, подтыкая одеяло. — Малица тебя лопатой приголубила, вот что с тобой. Мозги ещё на место не встали. Лежи отдыхай, а то бледный ты какой-то, а завтра свадьба. Сейчас поесть тебе принесу.
Сказал и плотно прикрыл дверь. В тепле, под пуховым одеялом, дрожь утихла, сонное тепло растеклось по жилам, и Замфир начал сползать в сон.
На кухне Виорика с Амалией в четыре руки готовили свадебный стол.
— Соберите завтрак господину сублейтенанту. Простыл, бедняга. На службу рвётся, еле уговорил его, чтоб не вставал.
Амалия отложила наполовину разделанную курицу и достала из печи мамалыгу, наложила полную тарелку с горкой, сдобрила маслом.
— Я отнесу! — подскочила Виорика.
— Делом занимайся! — осадил её отец. — Сам покормлю.
Он отодвинул Амалию и полез в сервант.
— Опять?! — всплеснула она руками.
— Надо ему сейчас! — отрезал Маковей. — В медицинских целях. Пропотеет — к вечеру как заново родится!
Он поставил кружку с ракией на поднос и унёс в комнату Замфира. Василе спал, глаза под веками беспокойно бегали. Он видел сны, но больше не запоминал их. Проснувшись, чувствовал тревожное послевкусие, да и только. Маковей поставил поднос на стол и выплеснул в ракию остатки жидкости из флакончика. С кружкой в руках, он склонился над спящим и повёл краем около носа. Затрепетали ноздри, втягивая знакомый запах специй. Зрачки перестали метаться под смеженными веками, ресницы задрожали. Ещё не проснувшись полностью, Василе потянулся к нему.
— Твой любимый напиток, Замфир, — тихо прошептал Сырбу. — Ты так его хотел…
— Что ты подливаешь туда, Маковей? — так же тихо спросил Василе.
— Мой волшебный эликсир. Не хочешь? Я вылью.
Маковей сделал движение, как будто и правда решил опрокинуть кружку на пол, но Замфир вцепился ему в руку. Хватка была такой бессильной, что Сырбу на миг стало жалко своего квартиранта, но он справился с мимолётной слабостью. Его никто никогда не жалел, и он не станет.
— Тогда пей, — усмехнулся Маковей. — Но молча. Проговоришься — и всё, больше не получишь ни капли.
Он вложил кружку в дрожащие пальцы Замфира и отошёл к столу за тарелкой с кашей. За спиной, судорожными глотками, Василе вливал в себя его настойку. Маковей забрал опустевшую кружку.
— Полегчало? — осклабился он. — Теперь поешь, а то на тень похож стал.
— У меня нет аппетита, — Замфир отвернулся к стене. — Я хочу побыть один.
— Есть аппетит, нету, а ты сделаешь то, что я скажу. Садись.
Нехотя Василе подоткнул подушки и привалился к изголовью.
— С ложечки кормить не буду, — Маковей сунул ему в руки тарелку и ложку. — Давай! Чтоб ни крошки не осталось.
Механически двигая челюстями под тяжёлым взглядом Сырбу, Василе съел всю кашу и вернул ему пустую миску. Маковей ушёл, а Замфир подтянул колени к подбородку и укрылся с головой, оставив маленькую щёлочку. Он безучастно следил, как медленно ползёт по стенам солнечный свет, четвертованный оконной рамой. Сон не шёл, мыслей не было, желаний тоже, кроме одного: чтобы никто и никогда не пересекал порог этой комнаты… чтобы его, наконец, оставили в покое.
Замфир не видел сны с тех пор, как лопата Амалии врезалась в его затылок. Они были частью его, и, как бы ни мучили, но сейчас, когда их не стало, он чувствовал пустоту. Василе вспомнил свой детский сон, в котором добрая матушка нарезала его ломтями, как молочного поросёнка. Ему не было больно, просто холодная пустота, часть за частью, возникала там, где были его ноги, ягодицы, поясница — всё ближе и ближе к голове. Гости лакомились его сочным мясом и нахваливали кулинарные таланты госпожи Замфир, а она смущаясь, говорила:
“Да что вы, мой повар готовит несравненно лучше, но не могу же я позволить ему запечь собственного сына!”
