— Да я, правду сказать, и не особо о них тревожился, знал, что не с чужими остались. Как говорится, хлеб–соль вместе ели и после смерти рядом лежать!
— Ясное дело! — благодушно отозвался Кязым. — Тут и толковать не о чем. По мне, что Телли, что Гюльназ, все одно — дочка!
Перзад кинула благодарный взгляд на Кязыма, потом на его жену и концом головного платка вытерла глаза.
— Ну, ладно, Аллахкулу, — сказал Кязым, — ты теперь иди, одежду смени, обрети вид человеческий.
Аллахкулу усмехнулся.
— А есть она у меня, смена–то?
— Да… Ну тогда что ж… Мое возьми. Мы ведь с тобой как по одной мерке сработаны. — И он велел жене, чтоб достала соседу архалук, черную чуху и синие шаровары.
Отступление Фатали–хана продолжалось несколько недель. Все это время хан Карабаха оставался в Аскеране — он опасался, что отступление — лишь хитрый маневр: Фатали–хан отходит для того, чтобы сразу обрушиться на Шушу. Вагиф вынужден был неотступно находиться при хане, и это было мучительно. Душа его томилась; каждый час, каждую минуту он рвался туда, в город…
День был прекрасный. Нежный ветерок легко касался цветов, ярким ковром застилавших склоны и сладостным ароматом наполнявших прозрачный воздух…
Покинув шатер, Вагиф не спеша прошелся по мягкому пестро–зеленому ковру лужайки… Глаза его, всегда такие живые, блестящие, в любую минуту готовые засветиться улыбкой, сейчас были подернуты дымкой грусти…
Солнце клонилось все ниже, мешая оранжевые и багряные краски заката, сгущая синеву дальних лесов; как бесценный дар, медленно спускалось оно все ниже и ниже, яркими, щедрыми красками расцвечивая вселенную…
Вагиф остановился, очарованный великолепием вечера. В теснине меж гор таинственно журчала Гаргар, «Человек живет только раз…» — слышалось поэту в меланхолическом журчании струй…
Вагиф повернул голову; окутанные синеватыми тенями, цветы казались сейчас крошечными живыми существами — трогательные и печальные… Словно коленопреклоненные девушки, чистые и непорочные, они воздавали почести величию природы, ее пышной, торжествующей красоте…
Издали доносился печальный, похожий на плач звук, это стонали струны саза. Одиночество, безысходная тоска охватили Вагифа, больно сдавили сердце. Надо было возвращаться, унять нестерпимую муку. Поэт повернулся и вздрогнул, увидев позади себя нукера.
— Зачем ты здесь?
— Ага… я вижу, вы далеко… Я боялся…
Вагиф горько усмехнулся.
— Иди! В шатре у меня маленькая переметная сума — принеси ее.
Он ждал нукера, сидя на камне. Взял у слуги сумку, открыл ее.
— Можешь идти! — сказал он слуге. Достал из сумки перо, бумагу… Начал писать. Все, что томило его, тоской переполняло душу, строчками ложилось на бумагу:
Если, красное надев, ты сойдешь в цветник,
Соберутся вкруг тебя, в пляс пойдут цветы.
Подчиняется тебе каждый час и миг
Верный раб твой человек — пленник красоты.
Милый ангел, кто тебя не превозносил!
Ах, терзаньям нет границ, стражду свыше сил.
Горе! Натиска ресниц я не отразил, —
Прямо в грудь вошла стрела жгучей остроты.
Ты — прекрасная Ширин, я же — твой Фархад,
Ах, весь мир перед тобой преклониться рад.
Жаждут тысячи рабов уловить твой взгляд,
Горе держишь на виду, но таишься ты.
Ввергла ты меня в любовь.
Стал я нищ, убог.
День и ночь брожу без сна, жребий мой жесток.
Бьет в пучине глаз моих жгучих слез поток, —
Знаю, сторожит тебя враг из темноты.
Улыбаются уста, боль мне причинив.
Ты мне рану нанесла, кровью грудь залив.
Ах, в Меджнуна превращен злой тоской Вагиф,
По ущельям бродит он. Дни его пусты[57].
Уже ночь распластала над миром темные крылья, когда Вагиф оторвался от бумаги. Медина в белом своем одеянии встала вдруг перед ним, и две жаркие капли упали из глаз поэта, пятнами расплываясь на бумаге…
Вагиф свернул бумагу со стихами, приложил к ней письмо, запечатал. Завидев господина с сумкой в руках, в задумчивости идущего к шатру, слуга бросился ему навстречу, принял сумку из рук.
— Седлай коня и сейчас же скачи в город! — приказал Вагиф. — Отвезешь это письмо Медине–ханум. Только быстро!
— Будет исполнено! — Нукеру уже приходилось доставлять по этому адресу письма своего господина.
Вагиф лег, но сон бежал от него. Он смотрел в проем шатра на луну, неслышно плывущую по небу, и думал о том, что веками, тысячелетиями влюбленная луна ходила вслед за солнцем, изнемогая от тоски по нему… Истомленная страстью, она являет миру усталое свое лицо, не в силах поведать о том, как велики ее муки. Один лишь поэт в состоянии понять ее…
Прошли часы… Нет, месяцы, годы! А нукер все не возвращался. Вагиф сел в постели, прислушался. Вышел из шатра на поляну. Дорога белела под яркой луной. Вот далеко, далеко вроде бы пыль… Слава богу! Радость охватила сердце поэта, оно забилось чаще, быстрее… Не в силах сдержать себя, Вагиф заспешил навстречу гонцу, он ждал его, как ждут вестника счастья.
Взяв письмо, Вагиф быстро вошел в шатер, дрожащими руками зажег свечу… В письме были только стихи:
Позови — джейран придет,
По любви джейран придет.
Кто полюбит, тот к любимой
Сквозь ночной буран придет[58].
Ни о чем больше не раздумывая, ни в чем не сомневаясь, Вагиф быстро вышел из шатра.
— Седлай мне жеребца! И себе коня смени — мы едем в Шушу!
И он поспешно стал одеваться.
Фатали–хан вернулся в Кубу, народ Карабаха — в свои разрушенные деревни. Мамед–бек наведался в Кягризли, несколько дней провел с женами. Он был на охоте, когда прибыл гонец.
— Ага! Из Агдама прискакал человек, срочно требуют тебя туда!
Мамед–бек нахмурился, светлые, веселые глаза его сразу стали озабоченными.
— Кто требует? — спросил он. — И что случилось?
Гонец замялся, видно не решаясь говорить. Мамед–бек вспылил:
— Говори, собачий сын, что случилось!
— Не смею, ага… Сердце твое ранить… — дрожащим–голосом промолвил гонец.
— Ты что это себе позволяешь?! — в ярости выкрикнул Мамед–бек. — Говори!
— Ага, привезли тело Мехралы–бека, — с трудом выдавил из себя нукер.
Мамед–бек обомлел, ведь отец его Мехралы–бек был в безопасности — уже много лет он жил при Фатали–хане.
— Так… — сквозь зубы процедил он. — Отец сам; умер или его убили?
— Ага из Баку возвращался, — начал объяснять нукер, — по дороге Ахмед–бека встретил, сына слепого Агасы–хана. Оказывается, покойный Мехралы–бек, да будет земля ему пухом, повздорил с ним, Ахмед–беком… его и убили…
Мамед–бек, собрав нукеров, тотчас же поскакал в Агдам.
Гроб Мехралы–бека стоял в дворцовом саду. Ибрагим–хан был возле тела. Увидев Мамед–бека, он, рыдая, обнял племянника.
— О, Мамед! Они сокрушили меня! В самое сердце ранили! Видишь, каков Агасы! Забыл мою хлеб–соль, на такую низость пошел!.. — Хан платком вытер слезы. — Ты вскормлен чистым молоком, мой мальчик. Ты. должен отомстить за отца!
И Ибрагим–хан встал на молитву возле тела.
Мехралы–бека похоронили в дворцовом саду, там, где покоился прах его отца Панах–хана. После похорон состоялись пышные поминки. На них присутствовали и люди Фатали–хана, — те, что привезли тело. Забыв на время вражду, Ибрагим–хан оказывал должное внимание гостям, с почетом доставившим сюда тело его брата.
На следующий день Ибрагим–хан послал помощь Фатали–хану; обстоятельства неожиданно сделали их союзниками.
Под командованием Мамед–бека объединенные части кубинцев и карабахцев отправлялись на Ширван — мстить Агасы–хану.
Вагиф ничего не мог предпринять, чтоб воспрепятствовать этому безумному шагу, — Ибрагим–хан был вне себя от негодования и ничего не желал слушать. Но с Мирзой Алимамедом, старым испытанным другом, поэт поделился своими тяжкими думами.
— Ну, что скажешь, сеид, да быть мне жертвой твоих святых предков, — спросил Вагиф, когда вечером они прогуливались в дворцовом саду. — Ты еще не спятил от того, что у нас тут творится?
— Что поделаешь… — Мирза Алимамед закинул на плечо свисавший от локтя длинный рукав своей чухи. — Брат… Хоть он и враг, а все равно родная кровь.
— Хорошо, мирза. Значит, чтобы усмирить Фатали–хана, мы послали в Джар Мамедгасана. Он собрал войско, убил Гаджи Абдулькадыра, взял Шеки, и таким образом помог Агасы–хану снова завладеть Ширваном. Сейчас, когда войска Шеки и Ширвана теснят Фатали–хана, мы делаем резкий поворот и идем на поводу у Фатали–хана. С нашей помощью он расправится с Агасы–ханом, прижмет Мамедгасан–хана, а потом… Потом он повернет на Шушу… Вот так, — Вагиф горько рассмеялся.
