Антонио Раймундо знает, что он не из этих последних, и догадывается, что для того, чтобы принадлежать к первым, ему нужно обратиться к памяти предков и воспринять в качестве переданных кровными путями навыки, которых не дала ему фортуна, обойдя стороной его родителей. По крайней мере он так думает, дабы оправдаться перед самим собой и принять без угрызений совести прошлую и теперешнюю зависимость от Бернардо Фелипе, от которого он так много уже получил. И он вновь обращается к фигуре ныне столь почтенного Венансио, еще одного человека, от которого он всегда так зависел. И, внемля рождению нового дня, в ожидании часа, когда его призовут к святой мессе, Антонио улыбается, осознавая себя должником и творением рук этих двух своих друзей, которых люди, по-видимому, никогда не соотносят с ним в истинной мере. Он по-прежнему погружен в это странное ночное бдение, когда человек не то спит, не то бодрствует, предаваясь одновременно мыслям и грезам, а также всевозможным мечтаниям по мере того, как порывы светлого утреннего бриза мягко ударяют в окно, чтобы затем вновь умчаться к протекающей за монастырем реке и вернуться обратно, унося щебет птиц, еще напуганных чудом света, который заново рождается, чтобы они могли опуститься возле окна.
Утренние ритмы вновь навевают Антонио Раймундо Ибаньесу воспоминания. Первые званые вечера породили немало толков, на них он постепенно узнавал имена тех, кому до конца жизни суждено бичевать его. Именно тогда стали появляться в его жизни святые отцы епархии Мондоньедо, идальго из округа Фос и других окрестностей. Священник из Бурелы по фамилии Мариньо, имени которого он сейчас не помнит, и Рамон Гарсиа, тоже священник, сосед первого, — именно он, по некоторым сведениям, в приступе ярости разбил алтарный престол в часовне дворца, что привело к еще большему возбуждению среди восставших и подтолкнуло их полностью разгромить Саргаделос, — уже присутствовали на тех пятничных званых вечерах в доме Гимаран, привлеченные властью дона Бернардо и готовые терпеливо наблюдать за поведением странного сына хозяина дома, а также пришельца, дерзко вторгшегося на эти вечеринки и всячески поощрявшего наглое высокомерие несколько женоподобного наследника.
Посещал эти вечера и Мануэль Антонио Педроса Ариас, хозяин дворца Педроса и поместий Виларис и Кордидо. Бывал на них и Паскуаль де Сантос Ваамонде, штатный писарь судебного округа Сан-Сибрао, и многие другие, о ком Ибаньес вспоминает в этот рассветный час. Они приходили туда, испытывая к ним двоим зависть, которая чаще всего незаслуженно обращалась на него, Ибаньеса, поскольку у Бернардо Фелипе была иная поддержка, иной, более высокий статус, а посему вскоре он познал на собственной шкуре укусы острых зубов клеветы, порожденной завистью и держащейся на определенном расстоянии, так чтобы ты смог ощутить укус, лишь когда зубы вонзятся в твое тело.
Кто стоял за вмешательством Святой инквизиции по поводу того, что он якобы выступал с предложениями, покушавшимися на истинную веру? Он не мог точно ответить на этот вопрос, но, возможно, это был Рамон Гарсиа, ибо часто случается так, что самые нечестивые оказываются самыми истовыми приверженцами догм. Антонио не слишком помогло его умение хранить молчание, ведь он не ведал тогда, что это молчание раздует огонь больше, чем сильный ветер. Молчание подчас оскорбляет и толкает на ужасные поступки, подобно порывам обезумевшего ветра, ибо по его вине то, что является всего лишь сдержанным благоразумием и покорным приятием действительности, воспринимается как высокомерие. Лучшее слово то, что еще не сказано, ибо человек хозяин своего молчания, а вовсе не слов, — эти два утверждения, как уже было сказано, писарь выжег каленым железом в голове своего сына. Только вот старый обедневший идальго не предполагал, что все имеет предел и когда кто-то слишком долго молчит, то другие начинают искажать и домысливать, ведь то, что приличествует тому, кто лишь созерцает чужую деятельность и чужую жизнь, не подходит тому, кто использует тяжелый труд других людей и создает богатства, которыми сам же в первую очередь и пользуется.
Память о тех днях, о неизбежных выступлениях дона Бернардо в защиту своего управляющего перед епископом Мондоньедо, навевает Антонио Раймундо воспоминания о других именах и других делах, которые смутно возникают у порога его памяти, дабы, оказавшись там, обрести нужную отчетливость. Педро Антонио Санчес, родившийся в Санталье-де-Куртис приблизительно в то же время, что он сам, может быть только несколькими месяцами раньше, — это одна из теней, возникших благодаря деятельности хозяина Гимарана в поддержку своего родственника. Санчес разработал план, согласно которому на кафедре моральной философии должны были заниматься толкованием текстов картезианца[49] Пуршо вместо текстов Гудена, и этот план наполнил «ужасом и смятением» душу ректора Серрано. Настолько, что Педро Антонио было отказано в руководстве кафедрой уже в 1783/84 учебном году, менее пятнадцати лет тому назад, по причине «хронической склонности к гипохондрии», приведшей его к «слабости общей и особо что касаемо головы; и положение сие усугубляется, коли надобно ему отвечать на любой вопрос, требующий особого внимания». Но ведь когда утверждается, что «действия правительства начинаются там, куда не распространяются действия частного лица», то это отражает в высшей степени христианскую истину, которую вряд ли можно заподозрить в ереси, равно как и следующую: «Для точного соблюдения правосудия надобно всегда хранить в памяти сей великий принцип морали, характеризующий христианскую религию: творите с другими то, что бы вы желали, чтобы творили с вами самими»; в устах архиепископского прокурора данная фраза звучит так же естественно, как неестественно то, что столько тяжелых испытаний довелось пережить несчастному Педро Антонио Санчесу, обвиненному в ипохондрии и еретичестве, едва лишь инквизиция, движимая завистью и страхом перед новизной, вонзила зубы в его интеллектуальное и человеческое существо. А потом точно так же поступила и с Антонио, а затем — еще более каверзным образом — и с Бернардо Фелипе.
Будто созданные одной лишь игрой ума, лишенные своей реальной сущности, проходят перед мысленным взором Антонио Раймундо имена друзей, на которых он так или иначе опирался, создавая свою империю. Одно из них — Луис Марселино Перейра. Этот человек изучал математику, экстравагантную науку, которую одолел с помощью монаха-бенедиктинца отца Фойо, а кроме того, написал краткий трактат о внедрении льна в Галисии, которым воспользовался Антонио. Посредством математики и написания трактата Марселино быстро и успешно удовлетворил свое научное любопытство, что в конечном итоге не помешало ему стать тем, кем он и был сейчас, в момент мысленного обращения к нему Антонио, а именно заседателем суда в Палате идальго Папской канцелярии Вальядолида[50] и другом Мелендеса[51] Вальдеса, еще одного призрака, явившегося в Виланову-де-Оскос этим ранним майским утром, когда весна уже не кажется такой сияющей, какой она была до сих пор, и как будто отступает в ожидании неизвестно чего, может быть зимы, то есть холодов.
Франсиско Консул Хове-и-Тьерно тоже имел дело с инквизицией девять лет назад, и Антонио вспомнил его сейчас, потому что его имя неведомо каким образом пришло к нему вместе с именем Перейры. На процессе, который возбудила против него Святая инквизиция, было доказано, что он имел отношение к похищению ста двадцати тысяч реалов, принадлежавших приходскому братству Правии, — невероятная и более чем сомнительная кража; спасаясь от преследований, ему пришлось бежать в Мадрид и стать музыкантом в труппе комедиантов — к таким вот вещам вынужден прибегать человек, если хочет выжить, и может положиться только на самого себя, не имея поддержки и средств. Хове прекрасно знал земли королевства Галисийского и княжества Астурийского, настолько хорошо, что в восемьдесят шестом году с помощью Игнасио Агуайо, того самого, который издал всеобщий регистр полного снаряжения кораблей, фрегатов и корветов королевства, опубликовал Меморандум о знании земель, принесший всем, и Антонио в частности, огромную пользу. Консул Хове был автором книги, изданной тоже при помощи Агуайо, о методах подъема воды, которая так пригодилась Антонио на его заводах.
Консул Хове, защитник Ньютона и Декарта, а также Локка[52], противник Гудена, Лосады и Фройлана, обвиненный в чужеземных и еретических пристрастиях Мануэлем Каскарином, регентом собора Сантьяго, был арестован шестого ноября, на его имущество был наложен арест, его лишили авторства написанных им книг, его имя просто вычеркнули из них, поскольку доминиканцы Эспаньоль и Араухо обнаружили, что в Трактате по сельской гидравлике он во всем следует системе Коперника. Он отвечал, что ничего подобного, что он следовал Хорхе Хуану и Бенито Байлсу. О, чего только не сделали с его другом Пако Консулом! Его обвинили в том, что он не преклонил колена перед Его Святейшеством, это он-то, священник, а также в том, что он дважды обрюхатил дочь ювелира. И спастись ему удалось не просто так, а потому, что один его дядя был каноником в Сеговии, а другой — комиссаром трибунала Вальядолида.
