Казни заложников начинаются синхронно с мятежом, — группа офицеров уничтожается в Питере.
В ответ, 17 августа социалист Леонид Каннегиссер убивает палача северной столицы шефа питерской ЧК Моисея Урицкого. 28 августа Фанни Каплан-Ройд, заслуженная, подслеповатая крыса еще азефовско-савинковского подполья, стреляет в нашего дорогого Ильича на заводе Михельсона. Мы с пацанами тут же разряжаем в нее серные пистоны наших жестяных наганов. Но черной тетке на экране ничего, а настоящую Каплан без суда расстреливают в Кремле у мусорного рва.
Очередь красных. Объявляется Красный Террор как государственная политика, как орудие пролетариата. Немедленно, в конце августа две баржи с офицерами затапливаются в Финском заливе. Руки «белых» скручены колючей проволокой. В Питере расстреливают 1300 человек по инициативе местного Совета, по 400-500 человек в ночь. Это — слуги помещиков и капиталистов, частные лица, офицеры. В Москве сразу убивают 300 человек. 20 октября расстреляны еще 500 заложников...
Москва — пример для всей России.
В Нижнем на раны вождя накладывают расстрельный список из 41 «члена вражеского лагеря». В запас берется 700 заложников.
По всей Совдепии разворачивается соцсоревнование, кто больше настреляет. Казнят целые семьи — по 5 и более человек. Убивают всех, в ком видится проблеск мысли, — инженеров, летчиков, священников, лесничих, журналистов. Ну, и офицеров, офицеров, и еще много-много раз — офицеров.
Списки расстрелянных назидательно публикуются в печати, с полной утратой чувства юмора:
«Всероссийской ЧК за покушение на вождя всемирного пролетариата расстреляны:
— артельщик Кубицкий за грабеж 400 руб.;
— два матроса — за то же;
— комиссар ЧК Пискунов — попытка продать револьвер;
— два фальшивомонетчика...».
Тут деяния и заслуги вождя всемирного пролетариата неосторожно объявлены тождественными воровским заслугам его паствы. Как же было и журналистов не стрелять? Вот еще коронный опус:
«За убийство т. Урицкого и ранение т. Ленина... произведена противозаразная прививка, т.е. красный террор по всей России.... и если еще будет попытка покушения... жестокость проявится в еще худшем виде», — это они сами о себе так!
Средняя норма расстрелов была такая:
— в столицах тысячи человек;
— в губернских городах — десятки или сотни;
— в захолустных торжках и моршансках — всех, кого наловят, — от нескольких человек — до одного-двух десятков.
Эсэры и анархисты просто шалели от такой резвости. Это же они — лидеры террора, чистого террора против царской нечисти! А чтоб так, против всего народа? — это слишком! И взялись за свой привычный динамит. 25 сентября 1919 года было взорвано «партийное большевистское помещение» в Леонтьевском переулке в Москве.
В ответ большевики просто поставили на расстрельный конвейер всех тюремных обитателей. В регионы пошли официальные разнарядки. Саратов, например, получил заявку на 60 персон.
В Москве Дзержинский, приехавши с места взрыва, приказал немедленно начинать стрелять «всех представителей старого режима» во всех тюрьмах и лагерях»...
Я прерываю это скорбное расстрельное описание, — оно огромно, беспредельно, бесконечно. Главное, что следует отсюда уяснить: машина сформировалась за год-два, стала работать четко и бесперебойно. Идеальный инструмент Революции, Индустриализации, Коллективизации, Осоавиахимии, Электрификации всей страны, продольной и поперечной ее Канализации был получен! Но найден он был не в миг. Озарение сие в большевистских умах наступило не от гениальности вождей, но от многовековой тренировки, от правильного кодирования народной генетики всеми предшествующими поколениями хозяев наших.
«Жестокость форм революции я объясняю исключительной жестокостью русского народа»...
Ух! — еле успел кавычки поставить! Чуть было меня партиоты не ухватили за эту мерзкую фразу. И было бы поделом, ибо закавыченный приговор естественно проистекает из материалов следствия, предпринимаемого на этих страницах. Но, слава богу, отыскался истинный исполнитель гадкой фразы, — приблатненный к кровавой власти писатель по кличке «Горький». Этому можно...
Империя возрождается
Владимир Ильич Ульянов родился 22 апреля (н.ст) 1870 года... — это я вам выпаливаю в ночь-заполночь, поднятый по учебной тревоге и дрожащий на апрельском холодке в одной портянке и пилотке звездой назад. Вы тоже не теряетесь и лупите скороговоркой, что отец его был инспектором по министерству просвещения, а мать — замечательной женщиной...
Тут мы замечаем, что начальства рядом нет, проснулись мы случайно, от ночного похмельного кошмара. Мы расслабляемся, — состояние у нас как раз подходящее для воспоминаний об Ильиче, — цитат из Прилежаевой и Михалкова не помним, а общее ощущение под языком у нас имеется...
Владимир Ильич явил собой иллюстрацию парадоксального процесса формирования личности в России. Еврей по матери и сын русского штатского генерала, сын дворянина и сам обладатель личного дворянства (его присваивали за окончание ВУЗа, так что все мы тут как бы дворяне), мелкий помещик (в Кокушкино его ссылали не просто так, а в фамильное поместье), брат неудачливого цареубийцы — чего еще не хватает в этом замесе?
Владимир Ильич решил стать Императором. Говорят, это Фрейд виноват, из-за него, собаки, у Володи Ульянова сложился подсознательный синдром мести за брата (как у Разина), желание переспать во дворце, казнить всех Романовых, всех кто в младших классах ломал его карандаши, всех, кто окончил школу без четверок.
Горбить присяжным поверенным, всю жизнь торчать за полированным деревом адвокатской конторки Володе было скучно, его мысли растекались по этому древу гораздо обширнее. Умел этот могучий человечище выжать сверхзадачу из своей щуплой внешности!
Вы еще не забыли стихи горлана-главаря Владимира Владимировича? (Маяковского, если кто не понял). Вот что примерно писал поэт:
«Не думал (Зимний дворец — С.К.), что в кровати, царицам вверенной, Развалится какой-то присяжный поверенный...».
У Маяковского двусмысленно получилось. Это он так пытался извалять Александра Федоровича Керенского — премьера Временного правительства, коллегу Ильича. Вот ведь, совпадение: Керенский тоже был из Симбирска, учился с Володей в одной гимназии (видать, заразная гимназия была!), профессию приобрел аналогичную, карьеру делал похожую, только прожил почти до ста лет, оттого, что на троне не удержался.
Володя тоже хотел в царскую постель.
На кой хрен ему было молодость губить? Стесняться в обывательских радостях? Шакалить по эмиграциям? А, значит, характер у него такой. Непоседливый по маминой линии.
Про Ленина нам известно многое. Нас им перекормили. И вот что здорово: творцы «Ленинианы» так боготворили своего подопечного, что все его фокусы признавали за гениальность и навязывали нам в качестве подражательного образца.
Мы покупали за 5 копеек билет на утренний сеанс и наблюдали непорочными глазами, как милый наш равноапостольный Владимир Ильич «в Октябре» или «18 году» орет на конкурентов благим матом, хамит оппонентам, до оторопи унижает собственных товарищей.
Сейчас эти фильмы по телевизору показывать неудобно, стыдно за человечество. Вот и не показывают, стесняются. А зря. Ибо кадры эти — прекрасная иллюстрация ко второму постулату нашей Теории:
«Империи нужен Император. Жестокий, желательно сумасшедший малый, скорый на кровь».
Володя нам подошел идеально. После казни брата, крови (чужой) ему было не жаль.
Партию негодяев сколотить из любителей «общей работы», питающих отвращение к запаху пироксилина, в те годы было легко. Толпы партизан-теоретиков осаждали парижские и женевские кафе, проедая в безопасной Европе плоды труда угнетенных и подлежащих очередному освобождению народных масс. Тут нужно было только не потеряться, не запить, не загулять. Володя после Шушенского, куда угодил по глупости, за безответственную агитацию, как-то легко оказался за границей, — «бежал». Просто уехал в пальто и котелке. А чтобы не потеряться среди своих, слова не давал сказать участникам кухонных посиделок — еврейским бундовцам, социал-демократам, прочим собеседникам. На все их мысли у него находились контрмысли, на все слова — антислова. Он уверенно держал лидерство в своей группировке. А если туда забредал интеллектуал типа Мартова, разгонял группировку и собирал новую. Он четко следовал еще одному нашему правилу — поддерживал свой коэффициент партийной морали «на высоте». Соответственно и людишки вокруг него собирались опричные.
Стремительное явление Ильича в немецком пломбированном вагоне в самый разгар Февральской революции, истерический вопль с привокзального броневика ошеломили не только податливую массу, — тогда на любой крик «даешь!» возбужденные мужчины хватались за колья, а женщины давали буквально, — но и разношерстную, разнопартийную братию.
