— Князь тебѣ, сударь мой, либо Машеньку, либо Дашеньку называлъ, — сказала Айканка.
— Завтра будемъ опять и все дѣло повершимъ. Только вотъ что, родная моя. Князь безъ записи не хочетъ. Чтобы не было семи пятницъ на одной недѣлѣ у вашей Авдотьи Борисовны! Она вѣдь баба крѣпкая, всѣмъ это вѣдомо. Князь и боится срама.
— Да вѣдь вѣнчанье не отложится на годъ, либо два?.. Вѣдь вѣнчаться будутъ много черезъ мѣсяцъ… замѣтила Айканка.
— Все равно. Свадьба черезъ мѣсяцъ, а то и скорѣе. А запись — записью!
— Ну, что жъ — его воля. Мы не перечимъ.
— Авдотья Борисовна на это пойдетъ?
— Пойдетъ… Но вѣдь и князь тоже долженъ заручку дать…
— Князь опредѣлилъ отступного тысячу карбованцевъ съ своей стороны! — бухнулъ Лучка.
— О-о!.. ахнула Айканка.
— Да, вотъ мы какъ! — вскрикнулъ Лучка. — Стало быть, намъ-то на попятный дворъ будетъ итти накладно.
Гости простились со старой калмычкой и ушли, обѣщаясь явиться на другой день.
— Ну, ужъ сватовство! — качала головой всю дорогу Соскина. — Вотъ что значитъ заглазно со свахой переговариваться. Спутали дѣвокъ. Вотъ тебѣ, парень, первый блинъ да комомъ!
— Какой комъ да кому! Иному иной комъ — какъ разъ по брюху! — загадочно усмѣхнулся Лучка.
Нѣчто, что чуялъ шестымъ человѣческимъ чувствомъ, предугадывалъ и мысленно себѣ самому предсказывалъ проныра-жидъ астраханскій Осипъ Осиповичъ Гроднеръ, дѣйствительно невидимкой стояло надъ Астраханью. Оно, какъ легкій туманъ или облако пыли, пробиралось во всѣ улицы и закоулки, во всѣ дома, избы и хижины. Что это было, — опредѣлить и назвать было трудно.
Въ бумагахъ, приходившихъ изъ столицы въ Астрахань или отправляемыхъ отсюда къ главнымъ властителямъ россійскимъ, это нѣчто обозначалось «колебаніемъ умовъ». Въ Астрахани это колебаніе случалось часто и приходило вдругъ безъ всякаго видимаго повода, какъ иная хворость, какъ цынга, гніючка или чума.
Было одно время, что у астраханцевъ, почти у всѣхъ, у десятаго человѣка, кровь носомъ шла. Какъ пришла эта чудная хворость, никто не зналъ, и объяснить не могъ. Правда, жарища стояла тогда нестерпимая, да вѣдь не отъ солнца же таковое можетъ приключиться.
Какъ зачиналась на этой дальней полумагометанской россійской окрайнѣ смута народная, объяснить никто не могъ. Теперь по слободамъ астраханскимъ, которыхъ было много, въ томъ числѣ нѣмецкая, мѣстожительство всѣхъ иноземцевъ, татарская, инородческая, калмыцкая, армянская и другія, повсюду стали рыскать всякіе слухи, одинъ другого диковиннѣе. Наконецъ, прошелъ слухъ, отъ котораго встрепенулся весь городъ. Царь собирался прислать въ Астрахань къ самому Петрову дню своего любимца Меншикова, чтобы отобрать у всѣхъ ватажниковъ ихъ учуги и продать ихъ за большую сумму денегъ сосѣдямъ и врагамъ, калмыцкимъ ханамъ, а на эти деньги вести войну со шведами.
Отобрать учуги у астраханцевъ и отдать весь рыбный промыселъ на Волгѣ въ руки вѣковыхъ враговъ калмыковъ, это, конечно, было дѣяніе, долженствовавшее разрушить городъ Астрахань. Этому дѣянію равнялось бы только развѣ приказаніе на половину вырѣзать, на половину разогнать по свѣту Божьему всѣхъ астраханцевъ. Учуги и ватаги — это была основа, краеугольный камень, на которомъ зиждилось процвѣтаніе города и всего края. Хитеръ и ловокъ былъ тотъ, кто могъ такой слухъ пустить. Этотъ слухъ хваталъ за сердце всѣ ватаги рабочихъ — тысячи четыре человѣкъ. И хваталъ каждаго за сердце покрѣпче, чѣмъ когда-то вѣсть о брадобритіи бояръ и сановниковъ.
А Петровъ день былъ не за горами.
Тотчасъ послѣ распространенія этого слуха по городу, въ кремлѣ, на квартирѣ воеводы, а потомъ на архіерейскомъ дворѣ, въ горницахъ митрополита Сампсона было совѣщаніе властей. У стараго владыки, тугого на соображеніе и тяжелаго на подъемъ отъ старости, собрались власти: воевода и поддьякъ Копыловъ, его правая рука, полковникъ Пожарскій, умница строитель Троицкаго монастыря, безъ совѣта котораго не обходились, законникъ посадскій Кисельниковъ и всѣ тѣ же первые тузы астраханскіе. Рѣшено было, какъ когда-то по поводу исправленія креста на колокольнѣ, объявить всенародно на площадяхъ и базарахъ, а равно въ каравансераяхъ, и притомъ на четырехъ языкахъ: русскомъ, армянскомъ, персидскомъ и турецкомъ, что слухъ объ указѣ на счетъ учуговъ есть сугубое преступное измышленіе праздныхъ языковъ.
— Поможетъ — хорошо, — заявилъ воевода: — а не поможетъ, что же тутъ дѣлать! Все же таки, покуда ни одного учуга не тронули и не отобрали, никакого волненія не будетъ.
— Это колебаніе уже которое на моей памяти, — заговорилъ митрополитъ:- поболтаютъ и перестанутъ.
Порѣшенное, однако, на 29-е іюня, въ царскій день, всенародное объявленіе и опроверженіе слуха не было властями приведено въ исполненіе. Оно будто попало въ долгій ящикъ и все откладывалось изо дня въ день. И удивительно! Поручено оно было дѣятельному, какъ ртуть, человѣку — полковнику Пожарскому. Но на этотъ разъ Никита Григорьевичъ все медлилъ и все собирался, но его никто не понукалъ. Изрѣдка только Георгій Дашковъ спрашивалъ при свиданіи:
— Что же, государь мой, на счетъ опроверженія и успокоенія умовъ? Что медлите?
— Написано, — отвѣчалъ Пожарскій: — переводимъ. Шутка развѣ — на три языка перевести! Перевели вотъ мнѣ на персидскій языкъ два армянина, хотѣлъ было посылать уже подьячихъ на базаръ и въ Девлетовъ каравансерай, анъ вдругъ оказывается, что все мнѣ тѣ армяне наврали. Такую черти ахинею вывели, что, если бы ее прочесть, такъ сами бы мы произвели сугубое колебаніе умовъ. Въ этомъ дѣлѣ спѣшить не надо.
Такъ или иначе, но Пожарскій отдѣлывался разными выдумками и медлилъ. И только одна Агасья Марковна знала, почему медлитъ кремлевскій начальникъ. Онъ начиналъ надѣяться на очищеніе мѣста воеводы.
Въ это же время въ Шипиловой слободѣ, около Никольской церкви, въ домѣ, который еще недавно продавался, но продажа котораго разстроилась, происходило тоже что-то необычное. У домохозяина, по прозвищу Грохъ, даже ночью бывалъ всякій народъ. Будь это въ другомъ мѣстѣ, въ другомъ городѣ, при другихъ властяхъ, то, конечно, какой-нибудь начальникъ уже прислалъ бы сюда съ поддюжины стрѣльцовъ навѣдаться, въ чемъ дѣло, что за базаръ такой, что за толкотня. Но въ Астрахани некому было обращать вниманіе на то, что въ домѣ, гдѣ царила всегда тишина, вдругъ толчется всякій людъ, гулящій и подозрительный. Обыватели диву дались, а власти и не вѣдали.
Другая диковина тоже бросалась въ глаза. Всегда мрачный и угрюмый Грохъ не былъ скученъ, глаза его блестѣли, лицо румянилось, не разъ за день улыбалось. Всякій бы въ народѣ подумалъ: что за притча?
Носовъ уже не собирался покидать Астрахань. Нѣчто, чего онъ давно желалъ, такъ же какъ и полковникъ Пожарскій, т. е. смутныхъ дней, — начинало какъ бы сбываться. Не кто иной какъ Носовъ былъ тайнымъ сочинителемъ и распространителемъ послѣдняго слуха, хитраго и ловкаго, объ учугахъ. Ему пришло на умъ, выдумать этотъ указъ государя, который долженъ былъ поразить астраханцевъ въ самое сердце.
То, что безъ причины назрѣвало въ Астрахани, усилилось подъ вліяніемъ новаго слуха объ учугахъ и ихъ продажѣ калмыцкимъ ханамъ.
Какъ только Носовъ почуялъ, что въ Астрахани замѣтно обрисовывается волненіе, онъ сталъ все чаще выходить изъ дому, видаться со всякимъ народомъ и всякій людъ принимать у себя.
Дня за три до Петрова дня въ домѣ Носова, но не въ подвалѣ, какъ прежде, а на верху, въ свѣтлой горницѣ, собрались почти тѣ же лица, что были у него однажды за нѣсколько времени предъ тѣмъ. У Носова сидѣли и бесѣдовали Партановъ, Барчуковъ, Колосъ и совершенно выздоровѣвшій разстрига Костинъ. Но, помимо этихъ лицъ, было еще человѣка два, три изъ стрѣльцовъ и изъ посадскихъ, и одинъ изъ нихъ очень извѣстный и уважаемый въ городѣ стрѣлецъ Быковъ.
Въ то же время внизу, въ подвалѣ, сидѣлъ, укрываясь отъ властей въ домѣ Гроха, его странный пріятель, разбойникъ Шелудякъ. Душегубъ этотъ не самъ явился въ Астрахань и бросилъ свои дѣла у себя на дому, т. е. на большой дорогѣ подъ Красноярскомъ. Грохъ посылалъ за нимъ и вызвалъ его въ городъ, давъ знать, что въ немъ будетъ нужда.
Собесѣдники въ домѣ Носова толковали все о томъ же, о слухахъ, о мудреныхъ порядкахъ, заводимыхъ молодымъ царемъ, о трудномъ житьѣ, о колебаніи умовъ и т. д. Но видно было, что нѣкоторые изъ нихъ, вновь сошедшіеся и познакомившіеся въ домѣ Носова, еще стѣсняются, не довѣряютъ вполнѣ другъ другу. Стрѣлецъ Быковъ, съ замѣчательно суровымъ и упорнымъ взглядомъ молчалъ больше всѣхъ, а между тѣмъ, казалось, что если бы стрѣлецкій десятскій заговорилъ вдругъ, то рѣчь была бы покрѣпче всѣхъ другихъ рѣчей. Про него говорили въ Астрахани, что у стараго десятскаго только два слова, а вмѣсто третьяго уже бердышъ идетъ въ дѣло. Диковина заключалась только въ томъ, что этотъ бердышъ, долго вѣрно служившій властямъ астраханскимъ, теперь вдругъ обернулся и готовъ былъ служить тѣмъ, кого рубилъ.
