— Я знаю, — перебила девочка, — он вам помог, но ведь когда бросались спасать, вы не могли предвидеть, что учитель прибежит?
— Не мог… — согласился Сергей, чувствуя гордость, радость, смущение под восхищенным взглядом Сони.
Она поставила шкатулку за клавесин.
— Как хорошо вы играете! — сказал Непейцын.
— Я? Нет. Вот Маркелыча бы послушали.
— Он вас все учит?
— Сначала другой учитель, в Твери, потом Маркелыч прошлую зиму, а все лето сама экзерсировала. У отчима от первой жены клавесин остался.
— В деревне?
— В деревне я недолго жила, а потом в Ямбурге. Такой городишко противный… — Соня повела плечами, как от холода. — Хотите, я вам что нибудь сыграю, пока дяденька не вышел? Он что-то дописать хотел до прихода Степана Яковлевича.
— Кого?
— Степана Яковлевича Румовского. Не знаете? Как же! Он профессор и инспектор в Греческом корпусе. — Соня села за клавесин. — Ну хорошо. Я сыграю сочинение господина Моцарта, он в Вене живет, Маркелыч сказывал…
Через минуту Непейцын перестал думать, почему не знает Румовского, а только слушал резвые звуки и радостно смотрел в склоненное личико, на выбившееся из-под белого платочка маленькое золотое сердечко на шнурке, блестевшее на серой материн платья.
— Понравилось? — спросила девочка, кончив играть.
— Очень. Спасибо. Может, еще что-нибудь…
Сопя не успела ответить. Из соседний комнаты вышел Верещагин:
— A, Сергей! Вот для кого наша премудрость разыгралась.
— Посмотрите, дяденька, какую господин Непейцын мне шкатулку для бирюлек подарил!
— Хороша укладка. Неужто все Филипп?
— Так точно, господин подполковник. Я думал, они в отъезде, хотел вам отдать… — бормотал Сергей.
— Ну, ну… Идем ко мне.
Вошли в комнату, где когда то Верещагин экзаменовал братьев. Ни картинки, ни зеркальца, только книги теснятся по полкам.
— Вот что дядя твой прислать просит, — указал инспектор на пачку книг на краю стола. — Сочинение о Петре Великом вышло. Еще том Степан Яковлевич донести должен. Вот и он, кажись.
Раздались тяжелые шаги, потом кто-то произнес: «Ф-ф-у!» — сказал басом несколько слов Соне, и в дверях показался тучный мужчина в зеленом мундире с владимирским крестом в петлице.
— Вот те просимый волюм, — прогудел вошедший, чмокнув хозяина в щеку и достав книгу из кармана. — Здравствуй, мой друг, — ответил он на поклон Сергея. — Любимый ученик, чай?
— Почти что… Но юноша более склонный к древней гистории.
— Сказания героические знать надобно не хуже алгебры, — сказал Румовский, садясь и стирая, широкое лицо фуляром — Примерами Александра и Цезаря лучшие полководцы вдохновляются.
— Похоже, и астрономии не так тебе любезна, как бредни древние, — улыбнулся Верещагин. — Кончил ли перевод Тацита своего?
— Что ты! И торопиться не стану, ибо в нем предметы для размышлений черпаю. Хоть бы рассказ, как при злой тирании римской находились nobiles[15] кои стойкостью супротив зла ободряли сограждан. Ухитрись, переводчик, сыскать подобных в Академии! А над календарем астрономическим как раз сейчас тружусь. Нынче в два часа лег. Экономка моя за свечи утром укоряла… Однако слушаю записку твою.
— Прочти лучше сам. Не много ли для печатного объявления? — Верещагин передал другу исписанный листок.
Шевеля кустистыми бровями, Румовский начал читать про себя, а подполковник обратился к Сергею:
— Вот книгам вдобавок еще письмо дяде отправь. А тебя приглашаю пообедать. Не прочь? — Он выглянул за дверь: — Сонюшка!.. Ушла. Ну, сиди тут пока. Выищи себе книгу по вкусу, рассматривай.
Да, книг здесь много, и не только по математике. Атласы географические, «Книга Марсова», ряд томов «Histoire naturelle».
— Где же устраивать сие думаешь? — опустил листок Румовский.
— Генерал затею мою одобрил и в классах читать разрешил.
— А сколь часто собирать станешь?
— Раз в неделю, полагаю.
— Не быв оракулом дельфийским, предрекаю, что сих любителей со всей столицы не более дюжины наберется. Но дело доброе. — Румовский потянулся. — Эх, жизнь сидячая! Вчерась за полночь за столом, нонче с утра за столом, только и спасение, что до корпуса пешой хожу.
— А ты в кегли разминайся, как немцы, академики ваши, — подзадорил Верещагин.
— Когда в Берлине учился, игрывал, но больше до городков охотник. Вширь размах, и не шарик, а дубинка — в-в-их! — развернул плечом Румовский.
В дверь заглянула Соня:
— Тетенька кушать просят…
Сергея посадили рядом с девочкой. Маркелыч внес миску и, ловко разлив суп на маленьком столике, разнес тарелки.
«И нынче б не оскандалиться», — думал Непейцын.
— Кажись, скрозь двери слышала, будто про городки говорили? — спросила Мария Кондратьевна. — Уж не вздумал ли ты, Николай Васильевич, играть?
— То Степан Яковлевич рассказывал, как вчерась весь вечер забавлялся, — подмигнул Сергею подполковник.
— Не верьте, матушка. Но в юности, грешен, любил сразиться. Средь школяров, а потом студентов не последним игроком с тыл.
— Вы в Петербурге росли, Степан Яковлевич?
— Родился под Владимиром, а возрастал тут. Отец мой протоиереем был и меня к тому же готовил. Вот удивился бы, что я кавалер святого Владимира, коллежский советник, Академии наук член! А ведь именно он да в семинарии иеромонах Евлогий меня так к учению приохотили, что первым до класса риторики дошел и за те успехи в гимназию академическую переведен…
Сергей слушал и не слушал старших, так старался ничего не опрокинуть. Верно, это отражалось в его лице, потому что Соня шепнула:
— Не надо думать. Кушайте. И со мной не раз случалось.
— От учителя немало зависит, — согласился Верещагин. — Не будь в корпусе Войтяховского, поди, и я бы математику не полюбил.
— Еще я заметив, — гудел Румовский, — ученых во всех народах больше из бедняков или среднего сословия. Богачи завлекаются с детства забавами, нарядами, ферлакурством.
— Однако директор ваш новый… — заметит подполковник.
— Пушкин-то граф? Не таков. Но и тут, поди, дело в учителях.
— Не всегда и в учителях, — сказал Верещагин. — От природы в некоторых заложена охота к науке, к художеству. Вот дворовый ихний. — он кивнул на Сергея, — мастерство столярное доброхотно изучил, и хоть во дворец его работу неси. Подай, Сонюшка, посмотреть Степану Яковлевичу. Или Маркелыч наш. Мало, что все инструменты сам постиг, но готов любого желающего бесплатно учить.
— В аккурат, как хозяин его по математике, — засмеялся Румовский, беря от Сони шкатулку. — Отменная вещица. Знаешь ли, премудрая, как сия работа зовется? Маркетри — деревянная мозаика.
— А вчерась я с генералом малость поспорил, — продолжал Верещагин. — Сдается, мягкость его может кадетам и вредом оборачиваться.
— Как так? — спросил Румовский.
— Да ведь за корпусом всё грубей и жесточе, чем он тут устраивает.
— А ты что же предлагаешь? — усмехнулся профессор.— В корпусе побольше жестокости навести, чтоб контрасту не было?
— Не о жестокости речь, но согласись, что как растение из теплицы на мороз вынести, так и в полки наших кадетов выпущать. Кому же про то, как не инспектору, думать? — настаивал Верещагин. — А ты как считаешь, должна быть разница в воспитании кадета или гимназиста академического, которого в ученые прочат?..
— Довольно вам, господа инспекторы, про науки толковать, — взмолилась Мария Кондратьевна. — Повеселились бы, сыграли во что-нибудь. Обоим замест перьев моцион надобен. Степан Яковлевич про городки помянул, а сам небось опять за стол норовит.
— Как в воду смотрели, матушка, — подтвердил профессор. — Но и сыграть в такой кумпании я не прочь. Только во что, Софья? В колечко? Или народу мало?
— Хватит! Хватит! — закричала девочка. — Ежели тетенька позволит, еще Маркелыча и Дашу кликнуть…
Маркелыч и молодая горничная мигом убрали со стола, мебель сдвинули к стенам, и вот уже все стали в круг, сомкнувшись плечами, держась за шнурок и непрерывно шевеля руками — будто передают надетое на него обручальное кольцо подполковника. Соня водила первой. Не спеша, поворачиваясь по кругу, всматривалась в движения играющих и только раз напрасно схватила руку Николая Васильевича, а затем, бросившись стремглав, накрыла пухлые кулаки Румовского.
— Здесь, не скроете, Степан Яковлевич!
Притворно охая, академик подлез под шнурок:
— Не премудрость ты, а мучительство! Мне здесь теперь до ночи вертеться.
И действительно, он много раз напрасно хватал руки игравших.
— Видать, сие потрудней городков, — хохотал Верещагин.
— Истинно так, — сокрушался Румовский. И вдруг уронил свой фуляр.
