— Мне, Филя, не надо, а вот Николаю Васильевичу сделай ящичек, — вдруг надумал Сергей. И рассказал про бирюльки, — На крышке бы такую вазу между арочек поставить или еще что.
— Очень хорошо-с, — одобрил Филя. — А по сторонам литеры Н и В поместим.
— Литер не надо, — схитрил Сергей, — бирюльки, может, жены его…
— Тогда букет покрасивее наберу, а на колонках желобки и верхушка из другого дерева.
«Как же я отнесу ящичек? — думал Сергей, перед тем как заснуть в каморе. — Да будто не знаю, чьи бирюльки. Поднес всей семье, а окажется у Сони, и станет она меня вспоминать».
Осип возвратился очень довольный Занковскими и тем, что было в гостях, куда возили их с Федей. Когда Сергей рассказал о вечере у Верещагиных, ответил пренебрежительно:
— Мы шоколад каждый день по три раза пили. И что такое инспектор? Корпус кончил, и вся его власть. А генерал Занковский обещался хлопотать, чтоб меня в гвардию с Федькой выпустили.
— А на что в гвардии жить станешь? — спросил Сергей.
— Матушка мне сколько захочу высылать будет. У нее, я чаю, запасено про мое офицерство. А для тебя дядя не поскупится. Хочешь, я попрошу Занковского, чтоб и за тебя отцу слово замолвил?
— Иди ты к свиньям с Занковским и с гвардией! — огрызнулся Сергей. Его задели слова брата о Верещагине. — Да смотри, гвардеец, как бы медаль на Аракчеева не перескочила.
— Не перескочит, — уверенно сказал Осин. — Я за каникулы отдохнул, сейчас как приналягу…
И оказался нрав — на весенних экзаменах настолько превзошел в успехах и Ляхова и Аракчеева, что один остался с медалью.
Характер ротмистра Мертича. Вот так счастливый день! Лекции на дому. Неужто она не встанет?
В лагере капральство Непейцыных расположилось еще на линейке среднего возраста, в старший переводили в сентябре, после производства кадетов последнего класса. Но уже сейчас Сергей и его товарищи постоянно говорили, что и как будет, когда начнут проходить фортификацию, артиллерию, обучаться верховой езде.
Многие особенно опасались ротмистра Мертича. Слышно было, что на манеже он беспощаден. Если заподозрит кого в трусости — бич больше гуляет по всаднику, чем по коню. В это лето Мертич нагнал страху на робкие души расправой с экономом Нарошкиным, слывшим за честного по сравнению с изгнанным генералом своим предшественником. Увидев в кормушках верховых лошадей затхлый овес, ротмистр заявил, что доложит об этом директору. Нажимавшийся на сделках с поставщиками эконом тотчас предложил Мертичу часть прибыли. Вооруженный в этот раз одним хлыстом, ротмистр сделал им такой молниеносный выпад, что Нарошкин едва успел юркнуть под стол, а затем, выскочив из флигеля, пустился через плац. А Мертич гнался по пятам и бил по чему попало, пока ему не заступил дорогу полковник Корсаков.
— Мне процент предложил, ворюга!..— кричал в бешенстве ротмистр. — Зачем остановили? Все равно убью мерзавца!
В корпус Нарошкин не показался, прислал свидетельство, что тяжело болен. До назначения нового эконома его обязанности выполнял один из офицеров, а затхлый овес сожгли с возложением убытков на «больного».
Свободные часы этого лета Сергей проводил со своими корпусными. Друзей-греков взял на дачу сразу после конца занятий генерал. Уже более года Мелиссино не был директором Греческого корпуса, но продолжал заботиться о многих его кадетах. Несколько раз Дорохов звал Сергея погулять по городу — теперь им разрешалось выходить по воскресеньям без провожатых. Но как-то очень скоро они оказывались в казармах Белозерского полка, в котором служил Ванин двоюродный брат. У лихого поручика с утра шла карточная игра. Протомившись час-другой, Непейцын убегал на Васильевский. Потом и Ваня охладел к братниной компании, оставив партнерам все деньги и даже крестильный крест. После этого приятели побывали в Кунсткамере, где разглядывали диковины, пока Дорохов не стал жаловаться, что у него в глазах рябит. Другое воскресенье смотрели в Сухопутном корпусе, как играют в мяч. Тут Ваня так поспорил с тамошними кадетами, что едва унесли ноги — драться с сотней противников было невозможно.
А на 3-й линии все шло хорошо. Немец в Филе души не чаял, — что ни придумывал из столярных поделок, все заказывалось не по одному разу. Но когда Ненила завела при Сергее разговор, не открыть ли ее мужу отдельную мастерскую, Филя возразил:
— Разве я могу свое дело держать? Не видишь, что Август Иванович всегда цену назначает. Или ты станешь с заказчиками рядиться? А главное, я столярствую, пока делать при Сергее Васильевиче нечего, а выйдут в офицеры, то и поедем, куда назначат.
— Если б ты мастерскую завел, то я дяденьку попрошу кого другого для услуг прислать, — сказал Сергей.
— Коли не угодил, прикажите в Ступино съехать, — явно обиделся Филя. — А Ненилку не извольте слушать, болтает несуразное.
Шкатулка для Сониных бирюлек с наборным букетом на крышке, оклеенная внутри стеганным на вате атласом, давно стояла у Фили на полке. Но Сергей не знал, доведется ли ему сделать подарок девочке, которая как живая стояла перед глазами.
В середине лета он на дворе корпуса встретил Маркелыча, Музыкант шел по мосткам какой-то странной, приседающей походкой, неся под мышкой папку. Он узнал Сергея и снял шляпу:
— Мое почтение, господин кадет, ваше благородие.
— Здравствуй, Маркелыч!
— Gratie, signor[14], что запомнили.
— Здоровы ли Мария Кондратьевна с Сонечкой?
— Барыня здоровы-с, а барышню к пасхе вытребовали матушка ихняя в деревню. Надеемся, по осени обратно будут. Желаю здравствовать!
«Не приедет, так отдам подполковнику. Ей когда-нибудь переправят, и все меня вспомнит», — грустно думал Непейцын.
Учебный год открылся речью Верещагина о том, что пришло время оставить детские шалости, ибо в старшем возрасте подготовляются к офицерскому званию. Звание это есть высшее в государстве, так как нет дела почетней защиты отечества. А чтоб выполнять его с честью, надлежит выучиться всему, что им преподают. Противоположностью такой строго последовательной речи явился прощальный монолог, произнесенный в тот же день мосье Шалье, нанявшимся гувернером к детям богатого московского барина. В выспренних выражениях француз изобразил свой отъезд как осуществление давнего желания не только учить, но и воспитывать. Затем сказал, что сердце, полное горести, оставляет здесь и, наконец, приложив к сухим глазам платок, выбежал из недоуменно молчавшего класса.
Заниматься новыми предметами оказалось интересно. И езда сразу пошла у братьев хорошо: усвоенное в Ступине не забылось.
— Кто вас учил? — спросил Мертич.
— Дядя наш, нижегородских драгун полковник.
— Благодарить его всю жизнь будете. Вот смотрите, кадеты, Дорохов и Непейцын — Славянин крепче в седле сидят, увереннее конем управляют, а Непейцын — Овикула красивее, картинней ездит. Для полевой службы первое важней, для гвардейца-щеголя — второе.
С этого дня к прозвищам Осипа прибавилось еще «Овикула-гвардеец», на которое он не очень сердился.
В октябре, в одну из суббот, Верещагин окликнул Сергея:
— Зайди завтра к нам около полден. Дядя твой письмо прислал, просит книги некоторые купить. Мне из лавки принесли, а ты до оказии Филиппу передашь.
Вечером Сергей сходил за шкатулкой и на другой день, едва дождавшись назначенного часа, направился к офицерским флигелям.
В передней не было никого. Из зала слышались звуки клавесина. Кто-то бойко разыгрывал веселую мелодию. Вытирая ноги о коврик, Сергей думал: «Верно, Маркелычу разрешают, когда гостей нет».
Держа под мышкой подарок, он медленно отворил дверь и встретился глазами с сидевшей за клавесином Соней. Девочка перестала играть, и они смотрели друг на друга, одновременно заливаясь краской. Как она изменилась! Лицо совсем другое — ярче, живей. И платье красивое — серое с голубым, а на шее белая косынка завязана…
— Здравствуйте, господин Непейцын! — сказала девочка, вставая.
И голос изменился — стал глубже, мягче.
— Здравствуйте, мадемуазель, — отвечал Сергей и сразу выпалил: — Вот для ваших бирюлек, чтоб в ящике не ломались. Я думал, вас нету, мне Маркелыч сказал. Хотел господину инспектору отдать.
— Ах, прелесть какая! — сказала Соня, беря и рассматривая шкатулку. Она еще больше покраснела, даже шея стала одного цвета со щеками. Потом решительным движением подняла глаза на Сергея и заговорила быстро-быстро: — Спасибо за коробку, но мне вчера только дяденька рассказал, как вы товарища из реки спасли. Это так прекрасно, что я всю ночь про вас думала!
— Да нет же, я бы его сам не вытащил, если б не мосье Шалье, французский учитель…
— Я знаю, — перебила девочка, — он вам помог, но ведь когда бросались спасать, вы не могли предвидеть, что учитель прибежит?
