Гетман Жолкевский, разбив и совершенно сокрушив московское войско, нисколько не стал мешкать и тотчас же повел отряд свой обратно к Цареву Займищу. И всю добычу повезли следом за рыцарством польским, и было там, по-моему, больше возов с добычей, чем самих поляков.
Воинство же польское полсе битвы не только не уменьшилось в числе, но даже изрядно пополнилось из-за передавшихся иноземцев, которых было до четырех тысяч.
Того же дня вечером мы были у Волуевского острога. Стали поляки кричать воеводе Григорию, чтобы он покорился. И хвалились своей победой. А Григорий им ответил, что словам их не верит, и пусть покажут ему пленных и добычу. И это было тотчас исполнено. Повезли перед острогом те прежде помянутые возы с соболями, и с золотой и серебряной утварью и с прочим добром; понесли хоругви московских и немецких полков; показали также карету Дмитрия Шуйского золоченую, изукрашенную; и его саблю персидскую, и шатер его златотканный невиданный, о коем я прежде писал с подробностью.
Показали и нас, пленных, велев нам кричать, что истинно поляки Шуйского разбили.
Григорий сказал:
— Вижу теперь, что неложны ваши слова. Добро!
Пусть пан гетман пришлет переговорщиков и целовальную запись, которую под Смоленском составили Жигимонт с Филаретом Никитичем и с тушинскими бывшими ворами. А мы сие дело рассмотрим, обсудим и поправим, что надо. Да пусть еще пришлют к нам вон того отрока Данила, приятеля моего.
Гетман тотчас же собирает дворян, толмачей и писцов, и вместе со мною без всякого страха и сомнения въезжает в острог. Там нас Григорий вводит в избу и за стол сажает, и начинаем мы переговоры.
А целовальной записи у гетмана не было, потому пришлось писать новую. Тут пригодилось и мое умение. Трудились мы долго. А князь Елецкий Григория за рукав дергал и на ухо ему что-то шептал. Григорий же сказал:
— Брось, Андрей Васильевич. Умирать за царя Василия больше дураков нет. И теперь надо о том лишь думать, как бы сохранить государство Российское и православную веру, и остановить пролитие крови христианской, и любою ценою войну прекратить.
Составили мы со многими спорами и пересудами целовальную грамоту. А в той грамоте установили:
Быть царем Московским и всей России королевичу Владиславу Жигимонтовичу;
Сему Владиславу креститься в православную веру;
Войску королевскому идти против Калужского вора, а когда того вора одолеют, то идти бы всем полякам прочь, и город Смоленск оставить бы навеки за Российским государством;
Маринке Мнишковой отнюдь не называться царицей;
Полякам отпустить немедля всех русских пленников;
Латинских костелов не строить, попов латинских не присылать;
Поместий у русских людей не отнимать и полякам их не давать;
И еще много иных условий: два больших листа исписали. Гетман Жолкевский поначалу не хотел соглашаться на крещение Владиславово.
— Крещение, — говорил он, — есть дело духовное, на то воля самого королевича и отца его. А насильно нельзя людей перекрещивать. Патриарху же московскому и попам вольно толковать о том с королевичем, когда он приедет в Москву и на престоле сядет.
Мы же отвечали гетману, что это условие главнейшее; что искони не бывало в нашем государстве царей неправославных и впредь не будет, поэтому ежели королевич не крестится, то царем ему не бывать.
Так мы спорили несколько времени. Наконец гетман на всё согласился, только попросил на грамоте внизу подписать, что условия сии суть временные, и будут в силе до тех пор, пока лучшие выборные московские люди не составят с королем и сеймом окончательного договора.
На этом совет наш завершился. Гетман грамоту подписал своим и королевским именем, и печать свою гетманскую приложил.
Вышли мы из избы; Григорий собрал войско и велел привести попа с крестом. И стали мы подходить поочередно и целовать крест Владиславу. Когда же это было кончено, отворили мы ворота и пошли с поляками дружиться.
Гетман Жолкевский войско содержит в строгости, бунтовщикам и ослушникам спуску не дает. А иначе с поляками нельзя: они народ буйный. Если же вина напьются, то им и Жолкевский нипочем. Поэтому гетман всякое винопитие запретил. Но не все его послушались.
Минувшей ночью под Царевым Займищем было у нас большое веселье, а также творились многие непотребства и срамные дела. Я у поляка Блинского выиграл в кости жемчугу две пригоршни, а потом обратно проиграл. А он взял этот жемчуг и стал его в пищаль заряжать и ворон стрелять. Столько они добычи взяли под Клушиным, что теперь не знают, куда ее девать; одурели совсем от богатства.
Привели поляки из деревни беспутных девок и заставили их голыми плясать и через костер прыгать. У меня от такого сраму дух перехватило. А Блинский мне говорит по-польски:
— Эй, москва! — это поляки так русских называют в отместку за «литву», как мы их кличем, — Чего рот разинул? Не видал, что ли, голых баб? Погоди, сейчас еще не то увидишь!
Что там после учинилось, мне и написать совестно. Грех, грех-то какой, господи!
Потом пришел гетман и нас всех разогнал. Девки так голыми через кусты и улепетывали, едва успели подхватить платье свое и подарки.
Гетман послал князя Елецкого к Жигимонту, а Григория Волуева при себе оставил. Так что мы теперь вместе пойдем к Москве. Надеемся и уповаем, что воевать больше не придется. Шуйский тотчас с престола полетит, едва узнают в Москве о клушинском деле. А поляки, если гетман не врет, вовсе и не хотят Российское государство воевать, а хотят только смуту унять и прекратить кровопролитие. Сказал гетман, что по смерти Жигимонта Владислав получит к царству Российскому впридачу еще и Польское королевство, и так наши великие державы объединятся. А вера православная не только останется в целости, но и больше прежнего укрепится. Если совершится все сказанное — то есть, если поляки душою не кривят и никакого обмана не умышляют — то, поистине, можно сказать, что мы не даром кровь проливали и столько великих страданий претерпели.
Как же война опостылела, Господи! Скорей бы всё кончилось.
Вот еще, чуть не забыл: атаман Заруцкий не поладил с гетманом и теперь грозится уйти к Калужскому вору со своими казаками. Вор-то, видать, снова в силу входит. Сейчас с ним в Калуге и Маринка, и Сапега с войском своим, и несколько тысяч русских воров. Гетман обещал вора побить, когда Москва присягнет Bладиславу. А с гетманом шутки плохи, это я под Клушиным уразумел. Так что вора нам нечего бояться.
Если я чего забыл написать, то напишу завтра. А теперь пойду с Блинским из пищали стрелять. Мы об заклад побились, кто первым со ста шагов в шапку попадет.
На рассвете выехали мы всем войском к Можайску, а к вечеру уже были в городе. Можайцы нас с хлебом-солью встретили и в лучших избах поселили. Все горожане целовали крест Владиславу с превеликой охотой и радостно.
Городовой приказчик, именем Устин, потешил нас изрядно:
— Вы, небось, и не знаете, — сказал он, — что мы не по своей воле полякам отдались, а по приказу главного царева воеводы, самого Дмитрия Ивановича Шуйского. Уж он, бедняга, натерпелся! Третьего дня приехал он сюда на полуживой кляче, сам весь в грязи да в тине болотной. «Коня мне!» — кричит. — «Я своего в болоте утопил». Мы его стали спрашивать, что за беда учинилась, и где войско его? «Нету войска», — говорит он. — «Просите милости у поляков!» А сам весь трясется. И больше ни слова не сказал, переменил коня и ускакал в Москву.
Вот как Бог его за гордыню наказал. И поделом ему этот срам! В другой раз не будет невинного человека, который о его же благе радеет, плетьми угощать.
Подрался я с Блинским. Он, пес литовский, нечестно в кости играет. Теперь у меня левый глаз совершенно света божьего не видит, весь заплыл. Нехристь поганый! Еще раз встречу — хохол оборву. Верно мне Григорий говорил: не дружил бы ты, Данило, с этими лысыми головами. Латины — они латины и есть.
Посылают меня в Москву. Не хотел я ехать, так и эдак крутился, но, видно, придется. Хорошо хоть пять дней удалось отдохнуть здесь в Можайске. А то ведь Григорий меня хотел прямо из Займища отправить. Начальники наши, то есть гетман Жолкевский и воевода Волуев, шлют теперь каждый день в Москву гонцов с грамотками, чтобы москвичи Шуйского скидывали и Владиславу присягали. Теперь вот и мой черед настал ехать. Дай бог, была бы эта служба последней. Навоевался я уже, хватит.
Переплыл я Москву реку подле Девичьего монастыря. Водичка тепленькая. Около обители две девицы юные в пруду ризы полоскали. Увидали они меня, засмеялись. Подъехал я к ним и говорю:
— Вы зачем, красны девицы, смеетесь?
