Помолчал Григорий, а потом добавил:
— Ну, а ежели не сговоришься с ними, или не поверят тебе, то помяни слово Филаретово: не дай пролиться крови христианской напрасно.
Тут я его перебил:
— Да как же не дам я крови пролиться? Ведь я не воевода! Кто меня послушает?
— Не воевода, зато имеешь рассуждение, и хитер как лиса. Придумаешь, какое слово кому шепнуть, и в какое время. Чем такому большому войску погибнуть бесславно, пусть лучше по лесам разбегутся да в дома свои вернутся.
— Ох, Григорий, смутное же ты мне поручаешь дело!
— Так и время нынче смутное. Впрочем, я тебя не неволю. Если боишься — не ходи. Но кроме тебя послать мне некого.
Помолился я тогда Господу Всемогущему и приснодеве Марии, и воззвал к заступнику нашему и надежде, святому чудотворцу Сергию, и многих других святых помянул, и трижды перекрестился, и святым иконам поклонился. После выведал у Дмитриева гонца, каким путем он в острог прошел мимо польских застав. А когда я собирался уже уходить, догнал меня Григорий у ворот и сказал:
— Слышь, Данило, если не сумеешь проскользнуть и схватят тебя ляхи, ты себя не губи, и нисколько не стыдись — передавайся. Никто тебя не осудит. Сейчас и не разберешь, на чьей стороне правда. Что Шуйские, что поляки — все слуги дьяволовы. И вот тебе награда за службу.
Дал он мне 10 рублей.
Простился я с Григорием и вылез из острога на волю через щель у воротной надолбы. Потом кустами дополз до леса, а там уж встал на ноги и побежал во всю прыть. И сторожа литовские меня не заметили.
А всего оружия я с собой взял один нож. Нож, правда, хороший, с рукояткой из рыбьего зуба, самоцветами украшенный. Этот нож мне достался из добычи, что взяли мы под Иосифовым монастырем. Тогда же я и лисьей шубой разжился. Но ее я еще ни разу не надевал, потому что летом в шубе только дураки ходят.
Шел я долго, уже солнце село и ночная тьма наступила. И вышел я на Клушинское поле. Две деревни там были, одна подле другой, а за ними горело множество огней. Я прошел меж деревнями и перелез плетень (его немцы здесь заплели для защиты обоза). А за плетнем стояли сторожа-иноземцы. По-русски они не знали, а я по-немецки. И они, наверное, решили, что я какой-нибудь польский соглядатай, и схватили меня за руки весьма грубо и стали обыскивать. И понял я, что они хотят меня ограбить, а может, и жизни лишить.
Тогда я стал называть поименно всех начальников иноземного войска. Назвал Делагарди, и Зомме, и Горна, и Делавиля, и короля Карла впридачу, и даже вспомнил слово «майн гот», что на одном из иноземных языков означает «Господи, помилуй!»
Тогда немцы раздумали меня грабить и со смехом и громкими криками повели к русскому табору. И здесь передали русским сторожам.
Мне и с этими, с русскими, долго пришлось объясняться. Насилу я им втолковал, что я гонец Григория Волуева, и вышел и Царева Займища из осады, чтобы некие важные вести передать войсковым начальникам.
Но и тогда они меня не повели сразу к воеводам, а усадили подле костра и стали расспрашивать. А я их в свете огня разглядел получше и даже по виду их понял, что они никакие не воины, а все только что от сохи, или с огорода, или с торгового ряду из лавки.
— А верно ли, — вопрошали они меня, — Что один литвин в поле десять русских побьет? А правда, что литве в бою черти помогают? И что у них такие есть дьявольские свирели, от которых от одного свисту русские кони бесятся?
И много других подобных же вопросов задавали, кои мне и упоминать совестно из-за их малоумия.
— Вы, — говорю, — откуль такие храбрецы?
— А мы вятские, — говорят. А еще спрашивали, что это я такой юный отрок, а уже воюю? Я же им на это прямо и без всякого смущения отвечал, что я мал да удал:
— Я, — говорю, — полтора года в Троиком монастре в осаде сидел, а потом с Григорием Волуевым воевал под Дмитровом и под Иосифовым монастырем, а теперь вот и в Цареве Займище.
Так я с ними беседовал несколько времени, а потом мне это наскучило. И я потребовал, чтобы проводили меня к воеводам.
Отвели они меня в острожек, срубленный неумело и плохо. А посреди острожка стоял шатер парчовый, золотом вышитый, каменьями самоцветными и жемчугами богато усыпанный — такого шатра я и во сне не видал.
— Вот, — сказали вятские удальцы, — Шатер боярина князя Дмитрия Ивановича Шуйского. Только воевода теперь пьян, он нынче пировал с иноземцами. А ты, как войдешь в шатер, не забудь первым делом князю в ноги пасть. А то он тебя и слушать не станет, а велит казнить. Воевода у нас гордый, честь свою блюдет с великим бережением. Не дай Бог ему поперек слово молвить.
Вошел один из них, старший, в шатер княжеский, недолго там пробыл и вернулся.
— Проходи, — сказал он мне. — Примет тебя князь.
Ну, думаю, хоть увижу вблизи этого сукина сына, убийцу князя Михаила! Вошел я, пал ему в ноги и все подобающие почестные слова произнес. А он сидит, боров тучный, развалясь в каких-то креслах иноземной работы, и поводит пьяными глазами, а по бороде его сразу видать, что капусту ел квашеную. Вокруг него стоят дворяне да дети боярские с мисами и кубками. Сам же князь весь с ног до головы в парче, в соболях да в жемчугах. И как только не задохнется в такую-то жару?
— Григорию мы кланяемся, — сказал он, вовсе при этом не поклонившись. — Сколько людей у гетмана Желтовского?
— У гетмана Жолкевского, — ответил я, — людей до семи тысяч.
— А пушек сколько?
— Две пушечки невеликих.
— Две? — тут Дмитрий Иванович засмеялся прегромким смехом и за живот ухватился, и едва из кресел своих не выпал. — Да я его как муху раздавлю! Ну, говори, зачем тебя Григорий послал.
— Просил Григорий твоей княжеской милости добить челом и просить, чтобы ты поостерегся нынешней ночью и выставил стражу крепкую. Ибо гетман Жолкевский может нынче напасть внезапно, чтобы захватить твое войско спящим.
— А откуда это Григорию ведомо? Он языков поймал?
— Нет, — говорю я, — языков мы не поймали. А Григорий своим умом догадался: потому что гетману иначе — Тут Дмитрий мою речь прервал.
— Дурак твой Григорий. Разве гетману жить надоело? Куда ему со своим ничтожным войском против меня промышлять? А пусть и попробует! Я и из табора выходить не буду: немцы одни управятся. Им за то и деньги заплачены. Ну, ступай прочь. Ох, нет, погоди.
Тут повернулся он к одному из своих дворовых и сказал:
— Мартын! Подай курицу.
Подбежал к нему Мартын, подал курицу печеную. А Дмитрий курицу взял и меня спрашивает: — Тебя как звать-то?
Данилкою, государь боярин.
— Данило! Жалую тебя курицей.
И дает курицу снова Мартыну;
Мартын же ко мне подходит и говорит:
— Данило! Великий боярин князь Димитрий Иоаннович жалует тебя курицей.
Принял я курицу, поклонился. А Дмитрий пальцы жирные о платье отер и сказал:
— Дай ему, Мартын, еще пару соболей. Пусть помнит великого боярина.
Взял я соболей (одна-то шкурка добротная, а другая-то без хвостика, стало быть, в полцены). Поклонился опять и сказал:
— Дозволь, государь боярин, повидать друга моего Якова Делагарди.
— Делагарди? Разве он тебе друг? С нехристями дружбу водишь? — Тут Дмитрий подмигнул дворянам своим. — Может, на кол его посадить, чтобы с нехристями не дружился? Ладно, ступай. А ты, Федька, проводи его к Якову.
Вышел я из шатра, стою как дурак — в одной руке курица, в другой соболя. Сунул я соболей за пазуху, курицу же разломил: половину Федьке отдал, половину сам съел.
Повел меня Федька через поле к шатру Делагарди. У самого шатра увидел я возы, полные соболей, а вокруг возов немецкие сторожа разъезжают с пищалями и бердышами. Я у Федьки спросил:
— Зачем тут столько соболей? Словно на продажу разложили.
— А это, — говорит Федька, — Немцам жалованье привезли.
Тут сам Яков из шатра вышел, увидел меня, толмача кликнул. Поздоровались мы с Яковом, и я ему передал наказ Григориев. Яков тоже был пьянехонек, как и Дмитрий. Видать, вместе пировали. Усмехнулся он и сказал:
— Добро, пусть Жолкевский приходит! Я его встречу с честью. Когда я у Жолкевского в плену был, он мне лисью шубу подарил. А вот я теперь его в плен возьму и подарю ему соболью! Видал, Данило? — показал он на возы. — Жалованье храброму войску. Серебра-то Шуйский не дает. В прошлый раз поповскими ризами заплатил, теперь мехами. Но, сказать по правде, мои вояки и этого не заслужили. Только и знают бунтовать. Вот и нынче опять кричали: подавай им награду немедля, а то воевать не станем.
— Так ты бы и дал им. Ведь соболя-то уже привезены.
— Кому я дам? Они же хотят по старым спискам получить, то есть и на погибших, и на беглых. А я такого неправого дележа не могу допустить. Стало быть, надо учинять перепись. А они, собаки, бунтуют. Пойдем, Данило, спать: время позднее.
Пустил меня Яков в свой шатер, и там я на подстилке скоро уснул.
