– И прав был покойник Алмаз Иваныч, – сказал он. – Надо было прошлый год разбить воров в море, не допустив их на Русскую землю ногою ступить. А ты мудрил, мудрил, Афанасий. И старика вогнал в гроб, и на Дону вскормил смуту... А теперь, вишь, ко мне! А пошто ко мне? Неужто царское дело воров побивать?! И что-то я на Дон полезу. Ты сказывал прошлый год, что твоим старанием воеводы сядут над казаками... Сам и справляйся, боярин!..
Ордын-Нащокин сказал Одоевскому, что хочет на случай построить на Волге у Нижнего сотню стругов: пятьдесят из них волжских и пятьдесят мореходных.
– Как бы не промахнуть нам с ворьем. Вдруг они снова полезут на Волгу, то быть бы готовыми к встрече. А ты мне, Никита Иванович, боярин, снастить струги пособи. Сказывал ты, что не хуже голландских дашь снасти. Давай и смоленых и белых на все сто стругов. Тотчас домой накажи, чтобы слали, не мешкая, в Нижний на пристань.
– А парусные холсты? – только заикнулся Одоевский.
– На сто стругов всю снасть – и паруса, – согласился Ордын-Нащокин.
Оказывалось, что казацкое воровство тоже может стать выгодным делом.
Одоевский целую ночь не спал и все подсчитывал, сколько возьмет он прибытков на продаже для царских стругов пеньковой оснастки и парусов.
«Небось Афанасий Лаврентьич и себя не обидит в том деле: якоря на заводах новогородских гостей станет делать, а с них-то доходец ему же!» – размышлял про себя Одоевский.
Утром, читая письмо казанского воеводы о том, что чуваши убили ясашного приставка, Одоевский думал, что, отправляя отписку в Казань, он сумеет заслать по пути письмо в свою вотчину, сыну Феде, чтобы грузил на ладьи и гнал скорым делом вервье и парусный холст в Нижний к пристани.
По отъезде Хитрово князь Одоевский задумался над этим письмом к сыну. Он даже не слышал, как постучали в дверь. Подьячий просунул испуганное лицо в щелку, приотворив самочинно двери.
– Боярин, там человек... Там попович тебя спрошает, – оторопело пролепетал он.
Одоевский увидел за спиной подьячего знакомое лицо Васьки, поповского сына из своей вотчины. Поп не раз просил его взять младшего сына в подьячие, и боярин ему обещал устроить поповича в Москве. Увидев его, боярин поморщился: поп – в вотчине человек полезный, отказывать ему не хотелось, а подьячих и тут доволе, чтобы еще привозить!..
Никита Иванович тут же подумал, что точас пошлет поповского сына домой с письмом да кстати велит ему провожать из вотчины в Нижний товар для царских стругов.
– Ну, зови, – милостиво согласился боярин.
Попович вошел в горницу и тут же, перешагнув порог, повалился боярину в ноги.
– Батюшка наш, боярин, отец родной, смилуйся. Рад бы я с доброю вестью к тебе, да бог не хотел того... что, горемыкам, нам делать, такая беда сотряслася!.. – вдруг завопил по-бабьи попович.
«Недобрые вести... беда... горемыки», – мелькнуло в уме боярина. В недоуменье он посмотрел на Ваську, продолжавшего валяться в ногах на полу.
– Все, все в руках божьих, – пробормотал он. – Поп, что ли, помер? С чего? Ведь здоров был намедни!..
– Хуже, батюшка наш, государь наш, кормилец боярин! Батюшка жив, а сыночек твой, князюшка наш-то Федорушка Никитич...
Попович затрясся всем телом, с рыданьем схватив боярина за ногу. Одоевский ошалело вскочил с места, толкнул его сапогом.
– Чего ты плетешь, неразумна скотина, чего? Толком сказывай, дьявол, собака!..
Кособочась, кося глазами, с искаженным от смятенья и злобы лицом, подскочил он к поповичу, который от страха лишился речи и только шлепал губами, силясь выговорить хоть слово.
Дрожащими руками боярин поднял от пола его лицо, заглянул в глаза и, ничего не расспрашивая больше, вдруг закричал диким голосом...
Неделю подряд сидела Боярская дума...
Началось все с того, что боярин Одоевский прискакал к государю в Коломенское, дождался конца обедни и при выходе из церкви упал с воплем царю в ноги...
Растерявшийся царь поднял Никиту Ивановича и повел с собой во дворец. Услыхав о несчастье боярина, который, так же как он, потерял любимого сына, опору и надежду всей жизни, царь стал его утешать обычными словами всех утешителей, говоря о божьей воле и о райских вратах, которые отворяются перед усопшим. Но боярин был безутешен. Может быть, плохо веря в то, что князю Федору уготовано место в селениях праведных, он жаждал земного возмездия за безвременную гибель своего Федюшки. Он требовал от царя воеводской высылки с царским войском, ссылаясь на то, что с каждым днем, с каждым часом множатся мятежи, что смута скоро разольется по всему государству.
– Голубчик ты наш государь, надежа и утешение всей державы! Ведь что на Руси творится – ты сам посуди! Не отринь царский взор от юдоли! Ведь Волга горит, государь, кого хочешь спроси... Боярин Богдан Матвеич ныне ко мне приезжал, у него черемиса взбесилась, будны майданы в лесах погромила... Свияжские чуваши ясашных твоих приставов избивают повсядни, ясаку платить не хотят. В Саранске мордва приказного человека на площади била, а стрельцы, собрався вокруг, лишь смеялись, воры... На Дону ныне Стенька-вор сидит в атаманово место и побивает царских посыльных бояр и дворян... Спаси державу свою, государь! Охрани нас от бед и напастей! – умолял Одоевский.
И в тот момент, когда царь собирался сослаться на утомленность и на недуг, от саратовского воеводы примчался гонец с вестью, что Разин с казаками вышел на Волгу, захватил Царицын и разбил казанскую высылку головы Лопатина.
Царь встал и упал на колени перед кивотом.
– Неразумный пастырь и нерадивый покинул стадо свое, и вот волки терзают его, и тигры пещерные и львы пустынь собрались, изрыгая рыкания! – воскликнул царь, бия себя в грудь. – Как смел я, царь недостойный, предаться печали по сыне возлюбленном и покинуть державу мою!.. – выспренне выкрикнул он. – Прости меня, Никита Иванович! Царям и мужам совета нельзя предаваться простым человеческим слабостям. Слуги державы своей всегда должны быть на страже... Зови-ка назавтра ко мне с утра лучших бояр...
И вот, сначала лишь «лучшие» и «ближние», а затем и вся Боярская дума в полном составе сидела все дни от утра и до вечера, решая дела спасения государства...
Москва закипела. Бояре спешили опередить Разина в ратных сборах: во все стороны по московским дорогам летели гонцы. В Нижний – с указами о постройке стругов. В Тулу – с приказом готовить для войска пики, сабли и бердыши. По всем городам, порубежным с казацкой землей, развозили указы о том, чтобы никто – ни купцы, ни крестьяне – не смели отъехать на Дон ни с каким товаром, а кто будет схвачен, тот тут же как вор и изменник будет казнен смертью... Во все замосковные и украинные города и уезды, во все города и уезды заокских и поволжских земель скакали гонцы, развозя призыв государя к дворянам о явке в Москву на государеву ратную службу. В монастыри поспешали посланцы с требованием выслать отданных им на прокорм драгунских коней.
Сын боярский Данила Илюхин с десятком драгун скакал из Москвы, через Муром, Нижний, Макарьевский монастырь, в Казань – к воеводе князю Урусову и в Симбирск – к воеводе Ивану Богдановичу Милославскому {Прим. стр. 146} с указом готовить высылку на воров.
Поручик драгунской службы Данила Илюхин был отправлен приказом Казанского дворца, самим боярином Одоевским, который ему указал на возвратном пути взять пятьдесят драгун у казанского воеводы, с ними заехать в вотчину Одоевских, разыскать в лесу убеглые деревеньки Никиты Иваныча и пригнать всех назад по своим местам, а заводчиков, паче всех Мишку Харитонова {Прим. стр. 146}, зовомого «казаком», захватить живьем и везти к боярину на Москву для «особого разговора». И по голосу боярина, и по речи Данила уже заранее понимал, какой это будет «особый разговор...»
Драгуны скакали лесами, ночуя по деревенькам. На расспросы крестьян гонцы отвечали, что турки собрались войной на Москву, и они, дескать, скачут звать ратных людей на турок...
У Мурома переправились через Оку. Ехавший рядом с Данилой попович сказал, что недалече уж вотчина князя Одоевского, но он опасается пробираться домой в одиночку, страшится разбойников. Данила над ним посмеялся:
– Тебе бы, попович, в ратную службу! Ну, едем, проводим...
К ночи, едучи шагом в лесу конь о конь, попович тихонька рассказывал Даниле о том, как втроем, со своим отцом и со старшим братом, ночью они снимали с ворот повешенного мужиками княжича, чтобы его схоронить.
– Мы с батей крадемся, а ветер его качает, покойник-то будто руками машет. Боязно стало, я как затрясусь, а батя мне в рожу как двинет! «Чтоб не страшился!» – шепчет. И что же ты скажешь! Весь страх миновался... Стали мы с петли снимать его, а он как загрохочет. Я было упал, обомлел, а батя мне сызнова в рожу! Да шепчет: «Сыч кычет, дура!»
– А ну тебя, к ночи такое! – отмахнулся поручик, завертываясь в дорожную епанчу от ночного тумана.
