Разин первый вспомнил попа Василия, своего посланца в Астрахань, и спросил о нем.
– Не ведаем, батька, где. Тюрьму отпустили, попов там нет, – сказали Степану.
– Сыскать! – приказал атаман.
Освобожденных колодников привечал весь город. Измученных пытками, изможденных голодом, ослабевших от сырости темных подвалов, их толпою несли на руках, как знамена победы. Родные до них не могли добраться. Каждый из астраханцев считал их не в меньшей мере своею родней.
Из домов вытаскивали для них столы, покрывали лучшими скатертями, выносили гостинцы, потчевали их едой и питьем.
Возбужденные свободой, пьяные светом, шумом и общей радостью, освобожденные колодники всем и каждому по десятому разу рассказывали о воеводских неправдах, о муках своих и чужих, о разорении своих домов, о корысти приказных, о злобе сыщиков...
Из воеводского дома казак кидал в толпу платье, куски холста, крашенины, сукон, шелка и бархата. Из толпы хватали куски, делили тут же на части.
– Все мы, дураки, от бедности приносили в принос боярам!
– Богатым в разживу!
В толпе выделялись лохмотьями ярыжные бурлаки, работные люди из соляных варниц. Казаки звали самых оборванных:
– Эй, ты! Иди-ка сюда! Скидай свою требуху, одевайся!
– Неужто мне? – пораженный роскошью, восклицал оборванец.
– Да ну, одевайся!
Тут же на улице под общие шутки и смех скидывались лохмотья. Дорогое сукно, парча, шелк и бархат сверкали на изрубцованных плетью, потертых бурлацкой лямкой рабочих плечах.
– Сапоги не налазят... Козловы к чему мне! Ить ноги от соли распухли. Мне бы какие онучи помягче да лапоточки. Эй, братцы! Там нет лапотков? Пошукайте!
Толпа разражалась хохотом.
– В боярском доме лаптей захотел!
– Да ты сам как боярин! Куда в такой справной одеже лаптищи!
– Бахилы ему воеводски! Бахилы кто взял?!
– Саблю, саблю ему!
– Куда саблю – топор бы! – смущался тот.
– На пику, казак! – совали в руки оружие.
– Вот справа! – соглашался работный.
В Приказной палате сошлись Разин и есаулы. Они распахнули окна затхлого, душного помещения, взломали замки сундуков и ларей, вывалили кучи бумаг.
Узнать, чем занимаются воеводы, о чем они пишут в Москву к царю и боярам, хотелось всем.
В Приказную палату набились ближние казаки. Толпа горожан стояла под окнами. Все слушали, что читают.
Были уже прочитаны долговые записи, списки недоимщиков, мелкие изветы и жалобы. Теперь добрались до железного ларя, запечатанного тремя воеводскими печатями.
Призванный к чтению приказный подьячий не смел поломать печатей. Разин со смехом сорвал их сам.
– Читай, дурак! Перед кем ты страшишься вины, те сами уже в яме! А соврешь в чем – и быть тебе с ними!.. Уж там-то они тебя заедят! Все кости обгложут!..
Подьячий испуганно закрестился.
Разин и с ним другие казаки расхохотались.
– Ну, читай-ка, читай!
– Горилки ему для видваги! – подсказал Боба и подал подьячему чарку.
Тот залпом выпил. Отер рукавом проступившие слезы и перевел дух.
Дрожащими пальцами он взял из ларя самый верхний столбец, развернул, но не мог читать вслух и заплакал.
Василий Ус покачал головой.
– Чего ты, дура, страшишься?!
– Дай с духом собраться, честной атаман! – попросился приказный.
– Ну, сбирайся живее, а то погоню тебя к черту, иного найду грамотея! – раздраженно сказал Разин.
Подьячий набрался воздуха и, выпучив от усердья глаза, не вникая в смысл, стал читать. Царь, сам царь писал к воеводам, с гневом им выговаривая за то, что они не умели как следует править свое воеводское дело:
– "И вы тех воровских казаков не расспрашивали и к вере не привели, и пограбежную рухлядь ратных людей, которые были на бусе, и шаховых и купчинных товаров у них не взяли, и на Дон их, воровских казаков, отпустить бы не довелось, а ныне нам, великому государю, ведомо учинилось, что..."
Подьячий умолк.
– Ну, чего? – спросил Разин.
– Не ладно тут писано, осударь атаман великий, – робко сказал подьячий.
– Ну-ну! – нетерпеливо прикрикнул Разин.
– "...что сказанный Стенька, безбожник и вор, надругатель святыни, проклятый богом, у себя на Дону сбирает таких же, как он..." – Подьячий умолк опять.
– Читай, собака! – потребовал Разин.
– "...бездомовных и воровских людишек, хотя воровать, и оный богоотступник, вор Стенька, проклятый богом в возмутительном нечестии своем, отринувшись святой православной церкви и веры христианской..."
– Брешут они! Чья припись? Не государева припись?
– Думного дьяка, Степан Тимофеевич, атаман великий.
– Вот то-то! Ты брось ее. Государь мне иное писал, – сказал Разин. – А тут бояре, видать, составляли... Иную давай!
Одну за другой заставил Степан читать московские грамоты и воеводские отписки. Весь этот железный ларь наполнен был тайною перепиской о нем самом.
Разин задумался. Подьячий читал еще и еще, но он уже не слушал его. В первый раз понял Степан, какое огромное значение придавали ему в Москве и царь и бояре, как озабочены были они каждым его движением, как стремились они проникнуть во все его замыслы, как окружили его лазутчиками и сыщиками, с какою робостью ожидали каждого его шага, движенья и слова...
– Буде враку пороть! Сложи все назад да опять запечатай. Мне надобны будут бумаги сии. На Москве мы их вместе прочтем с государем... Кои бояре писали сии бумаги, уже им в ответе стоять! – сказал Разин подьячему.
Он встал, потянулся. За ним поднялись есаулы.
Разин пошел на крыльцо. Народ, ожидавший на площади выхода атамана, хлынул к крыльцу.
– Палачей! – крикнул Разин.
– Палачи схоронились, батька! Мы их самих показнить хотели за злобу. Они сокрылись.
– Да ты укажи, отец, кого казнить. Твой недруг – наш враг. Мы и сами управим! – откликнулись из толпы.
– Иди-ка сюда! – позвал Разин одного из посадских, стоявшего ближе. – И ты иди тоже, и ты! – позвал ан его соседей в палату.
Те вошли. Толпа любопытно стеснилась к самым дверям, не смея без зова войти, но горя нетерпением узнать, зачем палачи атаману.
Новоявленный посадский «палач» с помощниками вскоре вышли из Приказной палаты, таща вороха бумаг. Они донесли свой груз до помоста на площади, где совершались, бывало, казни, свалили там и пошли назад в дом.
Толпа окружила помост, не поняв, что творится.
Кто-то из есаулов окликнул еще из толпы охотников. Сразу вызвалось целых полсотни людей.
– Куды столь! Будет еще троих!
Весь помост завалили бумагой.
– Вали, вали выше! Куча мала! – задорили из толпы.
Напряженное ожидание казни, смертей, которое вместе с любопытством охватило толпу, когда Разин потребовал палачей, теперь сменилось веселым удивленьем.
Разин вышел опять на крыльцо. За ним вынесли воеводское кресло.
Вдохновленный победой, с горящим взором, но строгий, в черном кафтане, отделанном серебром, в запорожской шапке, с атаманским брусем в руках, Разин мгновенье стоял, ожидая, когда всё увидят его и замолкнут. Говор смолк в один миг.
По донскому обычаю, при обращенье к народу Степан скинул шапку и поклонился.
Народ сорвал шапки с голов, бросил к небу.
– Здравствуй, батька, навеки! Отец наш родной!
– Слава батьке Степану!
– Слава!
– Ура! Ура-а-а!
Степан протянул руку. Народ умолк.
– Братцы казаки! Вольность казацкая с вами отныне! – сказал атаман.
Опять полетели вверх шапки, и крики прервали его слова:
– Спасибо тебе, Степан Тимофеевич!
– Батюшка родной, спасибо за волю!
– Слава!
– Казаки! – продолжал Степан. – Атаманы честные! Вот вся кабала ваша, муки, неправды – все тут. Пусть навеки огнем горят! Пусть и пепел их ветром развеет!
– Из пушки тем пеплом пальнуть!
– Из пушки пальнем, пусть развеет!
– Пушки наши, чего не пальнуть! – ответил Степан. – Зажигай, палачи! – приказал он, махнув рукой. Он надел свою шапку и сел.
Посадский «Петруха», успевший одеться, как подобало быть одетому палачу, в красной рубахе, зажег факел и с разных сторон поджег все бумаги.
– Помост погорит! – крикнул кто-то.
– Аль жалко тебе?!
– Пусть горит! – зашумели вокруг.
Пламя бежало по свиткам, по связкам листов, по книгам. Зажженные листы, как птицы, взвивались к небу, кружимые ветром, летали с огнем и сыпались пеплом на площадь.
Народ ликовал, глядя на то, как корчилась в пламени мучительная старая жизнь, вместе с боярщиной и со всеми ее обидами, как легким дымом вились и расплывались, будто и не были, тяжкие законы, как в вихре взвивались пеплом приговоры к плетям и к кнуту, изветы, из-за которых людям пришлось бы терпеть разорение, жестокие пытки и, может быть, казнь тут, на этом же месте, на плахе...
Деды и внуки несли на хребте закаменевший от времени горб. Его несли с покорной, унылой обреченностью. И каменный горб этот лопнул, рассыпался. От рождения скрюченные, люди вдруг ощутили в себе способность выпрямить спину, вздохнуть всей грудью, расправить плечи... Навсегда, навсегда, навеки сгорела неправда богатых и сильных. Самый воздух, вчера еще душный и пыльный, теперь, освеженный ночным ливнем, был как струя ключевой воды после долгой дороги в безводной пустыне.
