***
— Как же, я думаю, была прекрасна императрица в молодых летах! — Впечатления от посещения Эрмитажа переполняли Сергея Тучкова. Он был представлен государыне и благодарил ее за майорский чин. — Немногие из молодых имеют такой быстрый взгляд очей и такой прекрасный цвет лица.
— Этот прекрасный цвет лица всех нас заставляет страшиться, — тяжело вздохнул Алексей Васильевич, сопровождавший сына.
Петербург окутали холодные туманы, серое небо сливалось с темно-серой водой, солнечный диск уже несколько недель был скрыт от глаз, а императрица почти не выходила из своих апартаментов. Разговоры о войне со Швецией, будоражившие столичные салоны после неудачного сватовства, постепенно стихли, но в воздухе разлилось тревожное ожидание беды.
В воскресенье, второго ноября, государыня неожиданно появилась в полном людей Кавалергардском зале, хотя обычно проходила в церковь из дежурной комнаты через столовую. На ней было траурное одеяние: 16 октября скончался ее «кузен» Виктор-Амадей III — король без королевства, которое было расчленено и отнято у него французами, — однако выглядела императрица много здоровее, чем в последние дни. После службы она долго пробыла в Тронной зале, рассматривая парадный портрет великой княгини Елизаветы, недавно законченный госпожою Виже-Лебрен. Портрет был хорош: сходство изрядное, свежестью лица Луиза не уступала розам из венка на своей очаровательной головке; жемчуга, подаренные ей императрицей, были воспроизведены совершенно точно, как и орден Святой Екатерины; синяя мантия спадала с плеч мягкими бархатными складками, а рядом на кресле дожидалась своего часа красная, подбитая горностаем… Вот только мраморный бюст венценосной бабушки, проступающий из темноты, казался образом отлетевшей души, взирающей с небес на близких ей людей… Портрет стал главной темой обсуждения за столом, к которому была приглашена и сама прославленная художница. Спешно покидая Париж в октябре 1789 года, она бросила всё, что у нее было: дом, картины, заработанный ею миллион франков, — забрав только малолетнюю дочь с ее гувернанткой и сотню луидоров, и после шестилетних скитаний по Европе оказалась на берегах Невы. Это позволило ей избежать печальной участи многих знатных особ, позировавших ей для портретов, включая несчастную королеву Марию-Антуанетту…
Александр и Константин были приглашены к обеду вместе с супругами; Павел уже месяц безвыездно жил в Гатчине.
С портрета Луизы разговор плавно перешел на готовящееся издание Гомера на греческом языке с русским переводом, которое будет украшено гравюрами с самых замечательных античных произведений. Стали сравнивать достоинства переводов — прозаического, Петра Екимова, и стихотворного, Ер-мила Кострова. Понятовский вставил несколько похвальных слов в адрес Францишка Дмоховского, полностью переведшего «Илиаду» на польский.
— Видали вы гравюру, изображающую Мраморный зал? — спросила его Екатерина. И добавила, получив отрицательный ответ: — Мне хочется, чтобы вы имели ее, и лучше не откладывать этого.
После обеда императрица удалилась в свои покои, попросив Понятовского обождать и сделав знак Платону Зубову. Зубов подал князю бумагу:
— Вот указ, который вам желательно иметь.
То были распоряжения губернаторам в связи со снятием секвестра с имений Понятовского. Он сам просил об этом указе всего несколько дней тому назад и был удивлен: обычно подобные дела не выполнялись с такой быстротой. Императрица снова вышла к ним:
— Вы найдете снимок с Мраморного зала в вашей карете. Понятовский рассыпался в благодарностях.
Перед отходом ко сну явился Роджерсон — проверить самочувствие августейшей пациентки. Его круглое курносое лицо с толстыми щеками и двойным подбородком было, как всегда, приветливым и жизнерадостным, однако, измерив пульс и осмотрев глазные яблоки государыни, оттянув ей нижнее веко, он снова настоятельно просил позволения сделать ей кровопускание.
— Дайте мне покончить в среду мое дельце, — весело отвечала она, — а после я буду в полном вашем распоряжении.
…Граф Суворов-Рымникский еще в июле получил тайное повеление составить шестидесятитысячный корпус по собственному избранию из войск, состоящих под его началом, и быть в готовности выступить за границу по первому приказу. Всё лето и осень Александр Васильевич штудировал иностранные газеты, в которых говорилось об Итальянском походе, и размышлял над картами, составляя планы кампаний. О, как шагает этот юный Бонапарте! Герой, чудо-богатырь, колдун! Не заботясь о числе, везде нападает на неприятеля и разбивает его начисто. Он постиг неодолимую силу натиска и разрубил Гордиев узел тактики. Его противники подчинены перьям кабинетным, а у него военный совет в голове! Если так дело пойдет, то карманьольцы двинутся и на Вислу… Война родится от французов, а не от турок, за них и приняться надобно, причем не откладывая. Когда французы окажутся в Польше, их будет уже тысяч двести-триста; если к ним примкнут пруссаки, шведы, турки, России надо будет выставить против них полмиллиона, а где ж их взять? Нет, ныне же! Искать французов в немецкой земле. Эх, отдали прусскому королю Варшаву, дали ему хлыст в руки…
Известие о том, что Фридрих-Вильгельм вооружается против России в угоду цареубийцам, заставило Екатерину отринуть привычную осторожность. Приказ Суворову выступать был готов. Она подпишет его в среду утром.
Накануне вечером был «малый Эрмитаж» — собрание для избранного круга с играми, забавами, веселыми разговорами и карточной игрой. Государыня много шутила и смеялась, однако ушла к себе раньше обычного. Встревоженному Роджерсону она призналась, что у нее мухи мелькают в глазах, тот снова схватился за ланцет, но пациентка просила отложить операцию до утра.
Проснулась она в шесть часов совершенно здоровой, выпила кофию, села писать письма… А в десять Захар Зотов, встревоженный тем, что государыня уже час не выходит из нужника, осторожно заглянул в дверь — и обмер: императрица с красным, как мясо, лицом лежала на полу возле стульчака и хрипела.
Забили тревогу, началась суета и беготня. Втроем поднять и перенести государыню в опочивальню не получилось — тяжеленька, матушка; едва дотащили вшестером. Послали на дом за Роджерсоном и митрополитом Гавриилом; гоф-медик, живший на первом этаже, хотел было отворить кровь, но Платон Зубов не дал: путь уж лучше Роджерсон. Сам он был бледен, взъерошен и напуган. В двери ворвался брат Николай:
— Что стоишь? Давай скорее ту бумагу!
Платон отпер трясущимися руками потайной ящик секретера и подал ему какой-то пакет; Николай сунул его за пазуху, опрометью выбежал из комнат, скатился по лестнице, вскочил в седло и умчался.
Роджерсон приехал только через полтора часа. Пустили кровь из руки, но она еле текла, густая и черная. Екатерина не открывала глаз, тяжело и хрипло дышала. Ей приставили к ногам шпанских мушек; она вздохнула и застонала. Дали рвотное, поставили несколько клистиров — лучше не становилось. Позвали духовника, отца Савву Исаевича, который стал читать Канон на исход души; приехал и отец Гавриил; к тому времени рвота прекратилась, и государыню смогли приобщить Святых Тайн.
Зимний дворец наполнялся людьми всякого звания, томимыми любопытством и страхом. В шестом часу великого князя Александра с супругой наконец-то пустили к бабушке. Екатерина лежала на матрасе, постеленном прямо на полу, за ширмами; ее хрипы сливались с рыданиями камер-фрейлины Протасовой и камер-фрау Алексеевой. Больше никого рядом не было. Александр и Елизавета тотчас ушли; обоим чуть не сделалось дурно.
…Мелькали стоящие вдоль дороги столбы, выкрашенные черно-белыми полосами наискосок; Зубов издали поднял руку, чтобы открыли шлагбаум. Спросил, где наследник; ему сказали, что катается в санях в роще. Зубов снова пришпорил коня. К счастью, он быстро нашел Павла и сообщил ему важную новость. Оба немедленно направились во дворец; там, когда за ними затворились двери великокняжеских покоев, Николай достал из-за пазухи пакет. Павел распечатал его, проглядел бумагу и тотчас ее разорвал, после чего подошел и обнял Зубова. Из дверей тот вышел уже с орденом Андрея Первозванного.
