туда-сюда. Стаканы разбивались, постоянно гремели цимбалы, четки «комболои» щелкали дюжинами ритмов, ноги топали в такт музыке. Женщины вместе танцевали карсиламас.
— Аман, — с завыванием кричала Весна, — амаааан, будь милосерден, я тебя так люблю...
Она столь насыщенно пела о тоске страсти, что унижение, боль и опасность больше не имели значения. Киприан оставил в прошлом так много эмоций, что ему понадобилось всего лишь восемь подходов к барной стойке, чтобы понять: это был его собственный голос, его жизнь, его пустяковая победа над временем, возвращение к хорошеньким ножкам и весенним рассветам, сердце, бившееся слишком неистово для того, чтобы можно было предаваться размышлениям, толкая его к тому, что, как ему было известно, ему необходимо, без чего он не мог жить. Stin ipochi, как пелось в песнях, слишком многих песнях тех дней...что произошло? Где было желание и где был он, почти полностью состоявший только лишь из желания? Он рассматривал закат за входной дверью, цикличную судьбу очередного Мироздания размером с комнату, собираемого с нуля в темные часы, которые транжиришь, мелкое вымогательство, предательский шаг во время, маленький мир, в который вся сумма городских жизней — бездумных, ликующих, в полную силу — вкладывается, как и должно быть, все ночи напролет. Киприана впечатлило отсутствие каких-либо сомнений, он отодвинул стакан с узо и отложил в сторону гашиш, молекулярные продукты которого заняли уже все клетки мозга, препятствуя вдумчивому анализу. Это был мир, из которого вполне можно уйти, подобно ангелу, воспарить достаточно высоко, чтобы увидеть больше, обдумать все выходы, но никто в дыму и прибое желания не хотел выхода, маленького мира, конечно же, возможно, как пелось в одной из песен Весны, для детей, хотя они тоже малы, хотя они тоже обречены, всегда более чем достаточно.
Наконец, просочились новости о развитии кризиса аннексии и деяниях великих. Немецкий посол встретился с Царем, вручил ему персональную ноту Кайзера, и вскоре после этого Царь объявил, что по зрелом размышлении считает аннексию Боснии отличной идеей. Континент расслабился. Решение Царя могло быть связано с недавней мобилизацией немецких дивизий, размещенных на границе с Польшей, но это была всего лишь гипотеза, подобно всем остальным гипотезам в этой нижней мертвой точке Европейского Вопроса, всё сводилось к дурным грёзам, смертоносным, как паровоз, едущий без огней или сигналов, тревожным, как вопросы, бросаемые в последний момент, пробуждение из-за какого-то шума в большом мире, какого-то дверного звонка или недовольного животного, которое может навсегда остаться неопознанным.
Если Киприан хотя бы на мгновение задумывался о том, что имеет право на какую-то передышку, его быстро избавили от иллюзий. Однажды ночью в «Маври Гата» появился Данило с худым, как лапша, и мрачным Болгарином, имя которого люди были не в состоянии произнести или запомнить, или не хотели произносить вслух, боясь определенных Греческих элементов в городе. Среди дервишей, из-за своего внешнего вида, он был известен под кличкой «Худой из Габрово».
— Нынче для Болгарина в Салониках не лучшие времена, — объяснил он Киприану. — Греки — не эти местные rembetes, а политики на службе в Греческом посольстве — хотят истребить нас всех. В Греческих школах проповедуют, что Болгария — Антихрист. Греческие агенты сотрудничают с Турецкой полицией для составления списков смерти Болгар, а тут есть тайное общество под названием «Организация», цель которого — осуществить эти убийства.
— Речь идет о Македонии, конечно, — сказал Киприан.
Старый спор. Болгары всегда считали, что Македония — часть Болгарии, а после войны с Россией именно это, наконец, и произошло, примерно на четыре месяца в 1878 году, пока Берлинский Трактат не вернул ее Турции. А между тем Греки верили, что это — часть Греции, ссылаясь на Александра Македонского и тому подобное. Россия, Австрия и Сербия стремились расширить свое влияние на Балканах, используя Македонский Вопрос в качестве оправдания. А что самое странное — во Внутренней Македонской Революционной Организации (В.М.Р.О.) были харизматичные лидеры вроде Гоце Делчева, действительно верившие, что Македония принадлежит самим Македонцам и заслуживает независимости от любых внешних сил.
— К несчастью, — сказал Худой из Габрово, — в В. М. Р. О. раскол, люди Делчева и те, кто ностальгирует по быстро почившей в бозе «Большой Болгарии», какой она была до Берлинского Трактата.
— А сами вы что об этом думаете? — Киприан уже про себя хихикал.
— Ха! — они некоторое время горько посмеялись вместе, потом Болгарин вдруг резко замолчал. — Греки думают, что я из В. М. Р. О., вот в чем проблема.
— О боже. А это правда?
— Так близко, — Худой из Габрово показал указательным и большим пальцем расстояние около сантиметра возле правого уха. — Прошлой ночью. Были и другие попытки, но не столь успешные.
— Я рассказал ему, как мы выбрались из Боснии, — услужливо сказал Данило.
— О, так я теперь — Алый Первоцвет, так что ли?
— Это твоя судьба, — заявила Весна, слышавшая их разговор.
— Tsoupra mou, ты — моя судьба.
— План таков, — сказал Киприан следующим вечером в кафе «Мазлум» на Набережной, где, кажется, собрался весь город, чтобы послушать пение великого эфенди Каракаса. — Вы, вероятно, следите за новостями из Константинополя, политическими волнениями и тому подобными вещами, и заметили, что многие наши Турецкие братья, жившие здесь, в Салониках, начали возвращаться в свою столицу в ожидании более масштабных усилий, чтобы образумить Султана. Что вы в связи с этим сделаете — наденете феску...
— Нет-нет. Я — Экзарх.
— Данило, объясни ему.
— Вы наденете феску, — объяснил Данило, — и, незамеченный во всей этой Турецкой чувствительности, сядете на поезд в Город, а как только вы туда приедете, — он что-то написал на листке бумаги и вручил Худому, — ступайте прямо на базар пряностей в Эминону, там рядом Стамбульская набережная, найдите док под вот этим номером и попросите позвать Халила. Там всегда стоят черноморские каботажные суда, плывущие в Варну.
— Если уж я смог добраться в Салоники, хотя за мной следили все эти люди из Организации.
— Мы обеспечим слежку за ними с помощью В. М. Р. О.
— А пока, — сказал Киприан, — нам с вами нужно поменяться шляпами и плащами. Когда я уйду отсюда, они решат, что я — это вы. Хотя должен сказать, что ваш наряд вовсе не такой элегантный, как тот, который вы получите взамен. Это на
