Значит, до обеда, но доктору это не с руки, потому что он спешит на интересную операцию в больницу.
— Ну хорошо, после обеда. С божьей помощью! — соглашается Франё Пайзл и, помолчав, продолжает: — Я бы еще хотел вас кое о чем попросить, доктор. С моим несчастным шурином все решится после обеда, и я бы не хотел, чтобы моя жена оказалась в неудобной ситуации, поэтому пусть приедет пораньше. Не были бы вы столь любезны уведомить ее об этом?
— Охотно, доктор, тем более мне по пути. А как долго думают вас здесь держать? Мне ваша супруга вчера говорила, что вас скоро выпустят.
— В самое ближайшее время, — повысил голос Пайзл. — А где вы ее видели?
— Случайно возле театра. Ваша просьба, стало быть, почти излишня. Но все равно, сделаю, как вы желаете…
И они пожимают друг другу руки, а со второго этажа в тишину двора врывается протяжный вопль жены Ферковича. Может, она узнала, что доктор во дворе, и пожелала напомнить о себе.
— Это она? — поворачивается доктор к начальнику тюрьмы, а по лицу его пробегает улыбка, словно от мысли о чем-то приятном.
Он и в самом деле думал о приятном. Дело в том, что жену Ферковича, у которой возникли осложнения, придется оперировать здесь. В больнице ее мог бы оперировать кто-то другой, а тут — только он один, поэтому он еще со вчерашнего дня, узнав о ее мучениях, принял категорическое заключение не отправлять ее в больницу.
— Да, это жена Ферковича! — насупился начальник тюрьмы. — Тяжело с ней в тюрьме, господин доктор, тяжело.
— Ее следует отправить в больницу, — добавил подошедший к ним Юришич, необычайно грустный, но настроенный решительно.
— В какую больницу? — грубо оборвал его доктор Колар. — Вы Юришич, не так ли? Не нервничайте! — И тут же набрасывается на начальника тюрьмы: — В больнице тоже не боги, чтобы творить чудеса! Наверное, опять ела тяжелый хлеб из отрубей! Ведь я вчера распорядился, чтобы ей давали только молоко и белые булочки!
— Прошу покорно, господин доктор, молока мы ей дали.
— А булочки? Впрочем, я сам иду к ней, пригласим повитуху! — Он машет рукой на Юришича, который доказывает, что жена Ферковича может здесь умереть. — Невелика беда! — Он был уже у входа, когда сопровождаемый воплями жены Ферковича по двору разнесся жуткий крик Петковича:
— Доктор, доктор!
— Ну? — неохотно остановился тот.
— Вы слышите? На нее напал желтый паук, — шепчет он. — А никто не вправе осуждать человека на смерть. Долой смертную казнь!
— Пустяки, это всего лишь женщины повздорили, — вернувшись назад, с некоторым раздражением убеждает его Колар. — Ни о какой смертной казни здесь нет речи, вам вообще незачем об этом думать. Сегодня вас выпустят на свободу. По этому случаю знаете, что бы я вам предложил? Давайте сегодня вечером вместе покатаемся? Хотите?
— Покатаемся? — встрепенувшись, заподозрил неладное Петкович. — Сегодня вечером?
— На автомобиле! — уточнил Пайзл со стороны.
— Не обязательно на автомобиле. Посмотрим, можно и на автомобиле, — поправился доктор, заметив, что Пайзл ему подмигивает, — надо только позвонить, чтобы нам подготовили автомобиль. Итак, вы готовы, господин Петкович? Значит, вечером — на прогулку! Великолепно!
— О, я всегда готов! — встрепенувшись и просияв, громко и весело воскликнул Петкович. Прогулка — это свобода! Определенно, пришел ответ из дворцовой канцелярии. — Приезжайте на моем автомобиле, он, правда, только для двоих, но мы все влезем в него. Мы пригласим и тебя, Франё. Поедешь с нами?
Он сдавленно смеется и вдруг замолкает. Светлая надежда, промелькнувшая, как вспышка молнии, рушится перед ним, исчезает, тонет во мраке, где ничего не различишь, там все — сплошное разочарование и безнадежность. В двух шагах чье-то добродушное лицо смотрит на него упорно и нежно. Он его не видит. Но он слышит, как будто кто-то нашептывает ему: это ложь — ложь и обман все, что говорит доктор. Ложь? Почему люди вокруг него сейчас, когда им, по его примеру, следовало бы радоваться, плачут?
А это плачет Юришич. Прислонился к дереву, закрыл лицо руками и, не подозревая, что все его видят и слышат, плачет, охваченный безотчетной болью, стуча зубами, как от холода.
Потерянно, с блуждающим где-то в неведомых далях взглядом, который, однако, временами возвращается назад, к земному, примечает Петкович, как доктор торопливыми шагами входит в здание тюрьмы.
Решение отправить Петковича в больницу не было для Юришича неожиданным. Сейчас оно было окончательно принято и стало неизбежным, близким, это подействовало на него столь страшно, что он потерял контроль над собой и зарыдал горько и безутешно. Начальник тюрьмы подошел к нему, принялся успокаивать, и Юришич быстро овладел собой, осознав всю нелепость своего плача. Он стал наблюдать за начальником тюрьмы, которого у ворот, раздираемый вполне понятным любопытством, остановил Рашула, как вдруг рядом кто-то спросил:
— А почему вы, сударь, плакали? Какое у вас горе?
Юришич вздрогнул; к нему обратился старичок, который все это время пилил дрова. До сих пор он молча занимался своим делом, словно он здесь один, а теперь вот спрашивает мягким, чуть дрожащим голосом, слова выговаривает медленно, вяло. Спрашивает так странно, словно с луны свалился и ничего не понял из того, что произошло на этом дворе. Что ему ответить? Юришич молча, почти с сожалением посмотрел на него и, отступив, взобрался на дрова чуть повыше Петковича, который опять сидел молча, уставившись на распиленные старичком дрова, валявшиеся под козлами, книгу он отложил в сторону.
Старичок тем временем все ближе придвигает свои козлы к Петковичу и украдкой присматривается к нему из-под видавшей виды шляпы. И вот он уже перестал пилить, оперся пилой в опанок, шевельнул длинными седыми усами, обсыпанными опилками, и заговорил плавно и мягко:
— Гляжу на них долго, все утро, а это они, добрый господин Марко! Эх, как переменились с той поры, как я их не видел!
— А когда вы меня видели? — с недоверием взглянув на старика, спросил Петкович тихо, бесцветным голосом, как во сне.
— Э-э, давно это было. А разве вы не помните старого Тончека? Да я же, боже мой, при вашем господине батюшке служил! На руках вас носил, когда вы мальчонкой были!
— Марко, хочешь молока? — неожиданно и весело, почти по-детски рассмеялся Петкович.
— Да, да, правильно вспомнили, так я вам всегда говорил! Когда корову подоят.
Тончек, старый Тончек! Что-то светлое, как весеннее утро, когда все залито солнцем, нахлынуло на Петковича. Донеслось издалека, из забытья, и озарило его всего; детство, его детство!
Это старый Тончек, который обычно, когда скотница Реза подоит корову, звал его, чтобы угостить парным, еще теплым молоком. Марко, хочешь молока? В самом деле это Тончек. Много, много лет назад, еще мальчиком, начал он служить в имении Безня, там он остался, когда Петкович учился в кадетской школе, а после его возвращения Тончека в имении уже не было, он женился и перебрался куда-то ближе к Преграде. Давным-давно Петкович не видел его, не слышал и не думал о нем. А сейчас Тончек здесь, в тюрьме, старый, сгорбленный, седой.
— Как поживаешь, Тончек? — вскакивает Петкович, чтобы пожать ему руку, и смотрит на него восторженно, словно опять превратился в ребенка. — Как поживаешь? Как семья?
— Да так, как заведено у бедных людей, — только сейчас, после рукопожатия, стряхивает Тончек опилки с рук — Петкович его опередил. — Известно как: мало земли, много налогов, полно детишек, но все хорошо, пока есть здоровье. А что вы, сударь, здесь делаете? За что вас арестовали?
Веселость Петковича угасла. Но лишь на секунду.
— Говорят, — смеется он, — говорят, что я обманул хозяина ресторана на восемьдесят форинтов.
— Да они только пошутили, — добродушно смеется Тончек щербатым ртом. — Да неужто вы, господин Марко, захотели кого-то обмануть, да еще на восемьдесят форинтов? Скорее всего столько дали ему на чай. Я-то уж знаю, сударь, как вы щедры, давно все это знают. Одному дали лес вырубить, другому поле засеять, третьему черешни собрать, а бумаги, по которым крестьяне должны были платить долги еще вашему батюшке, сожгли дочиста, так что и пепла не осталось. Не верю я, чтобы вы кого-то обманули.
— Тут дело в политике, Тончек.
— Нет, в чем-то другом. Наш хозяин всегда был хорошим политиком. Я видел, как вы, сударь, заступались за того беднягу, которого в карцер утащили. Помню я восстание против венгров, когда Хедервари был баном{17}. Тогда вы, сударь, всю вину взяли на себя и сами пошли в тюрьму за народ. За что же вас арестовали? Вот я и говорю, ежели ты политик и желаешь народу добра, тебе тюрьмы не миновать! А что вы опять сделали, господин Марко?
Черная слякотная ночь всплыла в памяти Петковича, ночь, когда его по пустынной дороге вели жандармы. Но сейчас перед ним только спокойное лицо Тончека, благостное, как молитва. На вопрос он не отвечает, а спрашивает сам:
