Начальник тюрьмы подавал ей рукой знаки, чтобы она закрыла окно и удалилась.
— Идите к следователю, Регина, скажите ему, что император разрешил вам свидание, — крикнул Петкович и, смеясь, принялся быстро крутить рукой в воздухе, как бы изображая крутящееся колесо. — Еще сегодня или завтра, ж-ж-ж, бип-бип…
Женщина не поняла, что он имеет в виду езду на автомобиле — когда-то он катался с Региной. Но ей, естественно, забавно неожиданное происшествие, и Мачек наверняка сказал о ней правду, потому что она держалась независимо и, несмотря на замечание, ничуть не смутилась, напротив, вся эта авантюра ее как будто веселила. Она рассмеялась и обернулась, словно подзывая кого-то. И в самом деле внутри дома послышался голос мужчины. Не дождавшись его появления, она высунулась из окна.
— Завтра, завтра! — рассмеялась она и протянула руку, чтобы закрыть окно. Некоторое время она еще стоит за окном, солнце блестит на стекле и закатным багрянцем окрашивает шафран шляпы. Чье-то лицо, неясное в тени, но видно, что мужское, появилось за ее плечом. Это лицо привело Петковича в замешательство, заставило оцепенеть. С кем это Регина? Да она ли это? Ну конечно, она, вот улыбнулась, завтра она непременно придет.
— Но обязательно завтра, Регина! — кричит он, печально и разочарованно глядя в опустевшее окно. Со смехом (столь странным, но который, кажется ему, так много обещает) исчезла Регина, картины не стало. Только стекла блестят, как будто солнце растворило в них свои лучи, и в этом ослепительном сиянии растаяли прекрасные образы, как сновидения перед пробуждением.
Исчезнув из окна, она осталась в его душе, благоухает, как цветок, пьянит его. Он оглядывается вокруг, словно не понимает, куда попал.
Тем временем Дроба, который после выхода из боя Петковича понял, должно быть, тщетность своего сопротивления и прекратил упрямиться, охранники заперли в карцер. Посмеиваясь над проклятиями Дроба, они без промедления окружили Петковича, вопросительно поглядывая на начальника, что, мол, с этим-то делать. Заколебался начальник тюрьмы, он видит — Петкович спокойно возвращается, собирается сесть на дрова. Махнул рукой начальник, пусть оставят его в покое, а сам думает уже о том, как пойти и доложить о случившемся в суд. Но решил отложить до рапорта и подождать, когда придет врач, который может появиться в любую минуту. Итак, он уходит к себе, уходят и охранники. Все во дворе вернулось к изначальному состоянию, как фантастический сон к повседневности. Тихо, Петкович сидит на поленьях, смотрит в сторону ворот вслед начальнику тюрьмы. Что-то он хотел спросить этого человека. Но что? Книгу стихов Гейне он положил на колени, но не открывает ее.
Совсем другая книга открывается перед ним, с белыми, странно исписанными страницами — собственная его душа. И на всех ее страницах оттиснута фотография Регины. Какие-то темные видения беснуются вокруг него. Что это такое? Ах, да, это охранники императора хотели не пустить Регину, а он их разогнал. Смотри-ка, их больше нет, но нет и ее! Где она?
Уж не сама ли она окружила себя этими мрачными призраками, и не по ее ли желанию они перекрыли дорогу к ней? Да, такой ты часто бывала, Регина! Всегда актриса, только актриса, окруженная обожателями в жизни, как на сцене — рукоплещующей публикой. Жизнь была для тебя сценой. И со всеми тебя связывали лишь непрочные, шаткие мостики, часто иллюзорные, недолговечные, без опор, как водяные растения без корней. Все неглубоко, поверхностно! Наслаждение, сладострастие, смех и игра, фейерверк, но не огонь, ничего серьезного, ничего серьезного. А мне хотелось чего-то более глубокого, прочного моста, каким бывает любовь до смерти, прочного моста, переброшенного между тобой и мной. Ты этого не хотела! Не хотела быть моей отрадой, дающей успокоение и мир. Ты не хотела этого?
А я? Регина, Регина! Я этого не хотел, я, в сущности, никогда не говорил, чего от тебя хочу. Ибо меня пугала сама мысль, что я чего-то хочу от тебя. Передо мной был пример несчастного Пайзла, его злоключений с Еленой. Ты была бы такой же. Такой же, как и она, игрушкой, не способной к супружеству. Ты и сама об этом часто говорила, а я смеялся, с болью сознавая, что и сам я такой. Я чувствовал себя мушкой, лежащей у твоих ног, а ты — паук, паук мой. О, как сладок твой укус, как мед твой взор! Ты и сейчас там, правда? Стоишь за окном и ждешь, когда я перестану на него смотреть, чтобы потом появиться и опять исподтишка подсматривать за мной. Хо-хо-хо! Ты будешь до утра там стоять, а потом придешь, придешь! Завтра, вечное это завтра! А я еще сегодня, еще сегодня — на свободу! Послушай, я хотел спросить начальника тюрьмы, пришел ли ответ из дворцовой канцелярии, но забыл. Но ответ придет, день только начался, до вечера еще далеко. Когда меня выпустят, я сразу же нагряну к тебе, неожиданно! И мы все забудем, улетучатся все наши колебания, наступит час великого свидания навсегда. Ты согласна, Регина?
Непрерывно бросает Петкович взгляды туда, вверх, в сторону окна. Окно действительно закрыто. Пусто. Но Петкович восторженно улыбается, словно все еще видит там Регину. И переливается, плещется в нем хмель, нечто такое, что все меняет вокруг, словно во сне. Будто шелковая пелена упала ему на глаза, и он смотрит, зачарованный, сквозь нее.
Эта желтая тюремная стена с отверстиями, которые пауки, огромные, как люди, оплели своей решетчатой паутиной; этот голый каштан с одинокими желтыми листьями, он — вечный центр круга страдальцев человеческих; этот дом перед ним, с кривой деревянной пристройкой-проходной, через щели зеленых досок которой проглядывают цветы и листья пеларгонии, фуксии и аспарагуса — все это не тюрьма. Это кулисы на сцене. И все эти люди во дворе — простые статисты. Главная и единственная героиня только ненадолго показалась из-за кулис и дала понять, что она придет. Завтра! А он сидит в ложе, и волны блаженства разливаются по всему его телу. Он ждет. Знает, придет его принцесса доллара{16}, придет в ореоле славы, триумф поцелует ее в лоб как свое любимое детище. А после спектакля, возбужденная, радостная, осыпанная цветами, трепеща длинными ресницами, как кружевами шелковых занавесок, что при дуновении ветра колеблются на окнах, позовет его, возьмет за руку и поведет в свой замок. Принцесса Регина, Регина — значит королева! Принцесса Регина Гейне! Регина Гейне, великолепно! Так тебя впредь буду называть, а ты не будешь знать почему. Ты мой Гейне, потому что я люблю тебя.
В голове Петковича вихрем проносится фантастический хоровод воспоминаний о «Принцессе доллара», в которой Регина с триумфом пела главную партию. А он ей тогда послал на сцену букет цветов, до смешного огромный, так что его вынуждены были нести два человека, и два дня смеялся он этой шутке. И только что прочитанные стихи Гейне журчат, шелестят, переливаются и поют сладко, как музыка Моцарта. Что это, ночь? Шопеновский ноктюрн, возвращение с Мальорки? Может быть, это то состояние, когда сердце мужчины готово разорваться от любви, а женщина, как паук, сосет это сердце и безжалостно вонзает в него отравленное жало страсти. День наступил, день. Солнечное утро, как скерцо, как веселое рондо жужжащих пчел, золотых жучков, тихих бабочек, порхающих над зеленой лужайкой, над цветущими клумбами в озаренном солнцем саду. Мрамор, фонтаны, ограда с кружевными прорезями, как кайма облаков. И все это трепещет, трепещет, и далеко, и близко розовые замки с шафрановыми куполами появляются в воздухе. Высокие, белые, словно облитые лунным светом, ступени ведут к замкам, вверх до ворот, до балконов. А стражники, как ночь черные стражники, отворяют ворота, кланяются молча до самой земли, словно рыцари. И с балкона сошла, через ворота проследовала и вот уже по лестнице спускается принцесса Регина. Улыбается. Руки у нее подняты, точно два серебряных подсвечника, на которых пальцы горят, будто разветвляющиеся язычки белого пламени. Спускается, вот уже спустилась. А на последней ступеньке поджидает ее принц Марко Гейне. Да, Гейне, потому что так зовут его в этот час, роскошный, как сказка. Он кланяется и, сдерживаясь в благоговейном любовном порыве, трепетно берет ее за пальцы, как за кончики белых знамен, и целует их, и восхищенно шепчет своей принцессе: «Твое вечное завтра превратилось наконец в сегодня! И пусть останется вечным сегодня, вечным сегодня!»
Сладостный и торжественный звон разносится как благословение, как поздравление. Звон идет отовсюду: звенят и купола замка, и кроны деревьев, и лепестки цветов в саду, все вокруг приветствует их двоих, поет им, встречает гимном.
В воротах тюрьмы звякнул колокол; всегда так, когда кто-нибудь входит или выходит.
Петкович сидит на плоском чурбаке у поленницы. Этот звук тюремного колокола словно врезался в красочные видения его души, и все они заколебались, смешались, исчезли, но не пропали совсем. Как будто камень упал в тихое озеро, в котором глубоко, до самого дна отражаются прибрежные пейзажи. Заколебались и помутнели образы. Но когда поверхность воды успокаивается, они появляются опять ясные, чистые, прекраснее, чем в действительности. Когда в глазах страдание, отражение жизни в них прекраснее самой жизни. Здесь, на чурбаке, как в мягком кресле, грезит Петкович с открытыми глазами о свидании со своей принцессой. А там, к столу, вернулся Мачек. Он только что выиграл партию в шахматы с Ликотичем и сейчас со всеми подробностями комментирует Рашуле недавно разыгравшуюся сцену, как у Ромео и Джульетты, между Петковичем и воображаемой Региной — безумие не только в том, что он спутал Регину в другой женщиной, но и в том, что он вообще ее ждал. Ее, кокетку, с десятью кавалерами на каждом пальце! Он, наверно, ревнует, от ревности и рехнулся! Отелло, толкует Мачек с какой-то странной усмешкой, будто сам он Яго. Рашула слушает его, а думает о своей Зоре, и пресловутое «чересчур поздно» Пайзла не выходит у него из головы. Что Пайзл имел в виду? Чересчур поздно надеяться на освобождение Петковича? Но означает ли это, что чересчур поздно рассчитывать на всякое примирение между ними? Испытующе смотрит он на Розенкранца, старательно что-то складывающего и вычитающего в своей истрепанной записной книжке. Наконец рассеянно соглашается с Мачеком:
