– Охти! Не изволь гневаться! – вскричал приказный и стал убирать на совок из-под лавки нечто похожее на свиную требуху.
А Ушаков взял с поставца начищенное до блеска металлическое кольцо с зубьями по внутренней стороне и с искусно выкованной цепочкой и объяснил, что безделушка сия надевается на руку испытуемого и подвинчивается вот этим винтом, чтобы зубья дробили кость запястья. Особо обратил внимание, что кольцо сие – малого размера, дабы для женского пола употреблять его было возможно.
– Батюшка! – завопила баба Марьяна, ничего уж не стесняясь, и села прямо на кирпичный свежепротертый пол. – Что же ты со мною хочешь делать, с дурою?
– Вот это другая кондиция! – сказал Ушаков.
Он велел приказному поднять бабу Марьяну с пола, отвести ее в караульную и там посадить на скамью. Сам сел напротив, сказав прочим удалиться.
И обер-фискал начал задавать вопросы. Кем та Устинья приходится Киприановым? А самой Марьяне? Почему они обе из Мценска? Знал ли Киприанов Ступина до стрелецких казней? Берет ли взятки сам Киприанов и у кого?
– Государь мой, ты послушай! – Баба Марьяна приободрилась. – Василий Онуфриевич Киприанов, он же ангел небесный… Что ему мирская корысть? Он бы довольствовался сухарем черствым, чем пропитаться, да ветошкой, чем прикрыться, лишь бы ему ландкарты его чертить да книжки издавать!
– Все они ангелы небесные… – хмыкнул Ушаков, заложил пальцы в пальцы и потрепал ими. – А как копнешь поглубже – сплошная алчба! Что фельдмаршалы, что фельдцейхмейстеры, что сенаторы! Все податливы на мзду. А твой Василий Онуфриевич, он разве из другого теста слеплен? Зачем же тогда в своем Календаре Неисходимом он начертать изволил: «Читателю-де мой, зело прелюбезный, вонми – бо труд сей весьма не безмездный и тако о нем разумевай всегда, еже бо что даруешь когда…»
– Но он же для государя, для других господ что только не делает! – заступилась Марьяна, хотя отлично понимала: сейчас – молчать, молчать и молчать! – А жалованье ему дается каково? Вот уж воистину служил семь лет, выслужил семь реп.
– Ладно! – Ушаков вынул часы-луковицу, нажал пружинку, и они мелодично отзвонили ему час пополудни.
Он встал и Марьяне сделал знак подняться.
– Слушай, баба! – сказал он злым, переменившимся тоном. – И не только слушай, исполняй! – Забирай-ка свои рухлядишки и шпарь ты себе назад, во Мценск. Однако, раз ты сказываешь, что шаболовский дом на деньги твоего свояка строен, мы проверим! Подай челобитную, пусть вам со свояком в том шаболовском сельце позволят приписаться. Я помогу. Одно требую, баба: беги от Киприанова!
С такою-то сердечною сокрухой мчалась баба Марьяна до злополучной той полатки. Не обратив ни на кого внимания, вбежала к себе в поварню, рухнула на колени перед Николою Амченским, лбом стукнулась в пол.
– Что с тобою, матушка? – спросил Варлам, свояк. Он как раз прибыл из Мценска с обозом муки, успел в баньке побывать, теперь пил грушевый взвар, отдуваясь и вытирая лоб рушником. – Что стряслося?
Марьяна к нему по полу подползла, уткнулась лицом в колени и завыла, приглушая голос.
А внизу, в книжной лавке, Степан Малыгин, который только что из Санктпитер бурха снова прибыл, обнимал Бяшу с радостными восклицаниями. Ворох новостей! Им, Малыгиным, от самого генерал-адмирала господина Апраксина получено приказание ехать в Архангельск, срубать там две парусные шнявы, для ледовитого плавания пригодные. Идти на них до Пустозерска и далее на Вайгач, искать места для будущих зимовок и острожков.
– Я уже в секунд-лейтенанты произведен! – горделиво показал он трехцветный форменный шарф с серебряной бахромою и офицерскую бляшку на груди. – В Москве заберем все снаряжение, парусину закажем, такелаж[183] самый наилучший… Да! – воскликнул он, оборачиваясь к вошедшим вслед за ним рослым молодым людям, тоже в морской форме. – Что же я, безголовый! Представляю тебе моих компаньонцев, будьте, друзьями. Ты, Васка, их не помнишь, когда мы кончали, они были лишь на первом году обучения, – гардемарин Чириков, унтер-офицер Снежков. Нашего северного похода волонтеры!
Малыгин взял с прилавка книжку, перелистал ее – «Книга о способах, творящих водохождение рек свободное».
– Возьмем ее? – спросил он у своих компаньонцев и поручил гардемарину Чирикову: – Ты, брат, подбери здесь книжек вместе с Ваской, он у нас большой им знаток. Мы ведь не на один год отправляемся, нам многое с собою надобно взять – и конечно, книги, книги, книги!
Жизнь в нем била ключом, нетерпение действовать сказывалось в каждом жесте, хотя на первый взгляд он казался медлительным, даже излишне неторопливым.
– Признаюсь как другу, – шептал он Бяше. – Еще одну баталию я должен здесь, в Москве, выдержать – по делам сердечным. Если божок крылатый[184] мне поможет, я поеду на Север не один!
Он опять листал книги, читал титульные листы и поминутно поглядывал на распахнутый настежь раствор, как будто кого-то еще ждал.
– А знаешь, Васка, – говорил он, – едем-ка с нами – там воля, там все новое… Ты же со своими книжками тут засохнешь, охотников до купли у тебя не прибавляется. Помнишь, в Навигацкой школе мы мечтали вдвоем, как будем Отечеству служить?
Тут солнечный свет за раствором лавки на минуту померк, будто затрепыхались в нем крылья райской птицы. Это спускалась в лавку Степанида Канунникова. Она была сегодня в польском – руки оголены до плеч, накидка, тканная парчою, шапочка и бело-красное перо. За нею шла, обмахиваясь веером, ее юная мачеха Софья и наконец – Наталья Овцына, более чем всегда томная и усыпанная парижскими мушками. Обычной свиты на сей раз с ними не было, только верный Татьян Татьяныч, зайдя в лавку, чтобы поклониться, тотчас же вернулся в раствор и встал на страже у входа.
– Знаешь, Федька, какой язык у немцев? – пристал он к библиотекарскому солдату, который дремал на осеннем солнышке, сидя на тумбе возле лавки.
– «Какой, какой»… Ясно – немецкий!
– Хи-хи-хи, красный! Ха-ха-ха!
– И где вас только, дураков, делают? – проворчал Федька.
– Там же, где вас, умников, в нас переделывают!
Степан Малыгин в нетерпении бросился к Наталье Овцыной, увел ее за книжную горку с лексиконами, то бишь словарями.
– Ну что, Натальюшка, свет мой! Говорила ли с отцом?
– Ах! – От душевного расстройства у нее осыпались парижские мушки. – Говорила…
– И каково?
– Родитель мой – они необразованны, могут ли они понимать тонкости нежного чувства?
– Отказ?
– Дура, Наташка! – вступила в дело Степанида, которая из сочувствия к подруге прислушивалась к их беседе. – А я тебе говорю – беги! Обвенчаешься в Котлах, попа мы найдем…
– Ах, Стеша, Стеша! – схватилась за сердце Софья.
Наталья, отвернувшись и вынув зеркальце, тщетно старалась запудрить льющиеся слезы. Степан Малыгин грыз ногти, не зная, на что решиться. Сверху слышался хохот Федьки, который выслушал очередную побасенку Татьян Татьяныча.
– Они сказали, – глотая слезы, продолжала Наталья, – пусть он и шляхетного сословия… но ты не уедешь с ним, безумцем! Не хочу, говорят, чтобы дочь мою там съели какие-нибудь антиподы…
– Решайся, Наташка! – требовала Стеша.
– Нет, – выступил вперед Малыгин. – Сердце мое огню жестокому предано, пусть, но Малыгины никогда не женились увозом. Потерпи, Наташа, горлинка. Попробую теперь я сам убедить твоего батюшку.
– Фи! – сказала Стеша, отходя от них к Бяше. – Что касается меня, Василий, знайте: я никогда не отступлю от того, что задумала, и никому своего не отдам.
Закрывшись книгой, будто листая ее, она говорила, глядя на Бяшу блестящими, странными глазами:
– Меня Наталья эта Овцына или даже Софья спрашивают, за что ты, мол, любишь его, то есть вас, Василий. А вы, вы знаете, что я люблю вас, пора уж вам это открыть. Я же ответствую: разве любят за что-нибудь? Ах, не ведаю, не ведаю, но вы такой задумчивый, а мне надоели все эти наши шибко деловые люди…
В сей миг Татьян Татьяныч закудахтал наседкой, и это означало, что близятся посторонние. Дамы затрепетали веерами и тотчас выпорхнули из лавки. Удалились и моряки. Это пришел Максюта. Спросил расстроенно:
– Она была? – Услышав, что была, чертыхнулся, сел на лавку. – А у нас в Суконном ряду фискал аршины мерял, проверял.
– Ну, и как? – съязвил солдат Федька. – Небось по вершку[185] на каждый аршин не хватает?
– Ни-ни! Наш Канунников по старинке не торгует – мол, не обманешь, не продашь. У нас все как в Европиях, честно.
– Честно! – хохотал Федька. – То-то ваши кафтанцы на второй месяц носки годятся только свиньям на подстилку. Уморил – Европия!
Максюта показал Федьке за спиной язык и попросил его подежурить при книгах, они же пойдут в подклеть, поговорить по своим делам надобно.
– Валяйте! – согласился Федька. – Тайная канцелярия!
