Над его высокомерием, тщеславием и театральными посланническими приемами подсмеивались в Европе, но он не обращал на это ни малейшего внимания.
В Петербург он явился с таким блеском и пышностью, какими до сих пор не окружал себя ни один посланник. Хотя правительство маркиза выдавало ему не более пятидесяти тысяч ливров в год, но его сопровождала свита, состоявшая из двенадцати кавалеров, одного секретаря, восьми духовных лиц, пятидесяти пажей и целой толпы камердинеров и ливрейных слуг. За маркизом везли его гардероб, которого, конечно, хватило бы на несколько владетельных принцев. Платья маркиза поражали необыкновенным шитьем; некоторые из них осыпаны были дорогими каменьями.
Этот удивительный поезд завершала кухня под наблюдением шести поваров и главным руководством знаменитого Barrido, великого артиста кулинарного искусства.
Привезенные маркизом вина не уместились в погребах нанятого им дома, и пришлось нанять еще погреб по соседству. Сто тысяч бутылок тонких французских вин и, между ними, шестнадцать тысяч восемьсот бутылок шампанского были предназначены для того, чтобы закреплять дружбу между Францией и Россией.
По заведенному порядку, Лесток должен был долго дожидаться в приемной, пока о нем доложили маркизу. Его имя переходило от одного камердинера к другому, наконец, в приемную вошел молодой паж и объявил, что маркиз просит господина Лестока к себе.
Лесток прошел целый ряд роскошно убранных комнат и очутился в кабинете маркиза. На него пахнуло тонкими благовониями, разлитыми по комнате, на него со всех сторон глянуло великолепие изнеженного французского двора.
Среди всего этого великолепия, навстречу к нему, с мягких эластичных подушек низенького кресла, с вышитым гербом, поднялась изящная фигура французского посланника.
— Очень, очень рад, cher Лесток, что вы ко мне заглянули, давно я вас дожидался.
— Я и сам давно собирался к вам, маркиз, — отвечал Лесток. — Да знаете, ведь, это становится все труднее и труднее: мы окружены и днем и ночью шпионами и должны быть очень осторожны…
— Знаю! — проговорил с легкой гримасой маркиз. — Но, знаю также и то, что принцесса Елизавета и вы все, господа, ничего не делаете, не хотите ничего делать для того, чтобы выйти из этого страшного положения. Я, наконец, совсем потерял голову, ничего не понимаю. С какой стати принцесса медлит? Она уже пропустила прекрасный случай, а теперь, когда представляется другой, опять время проходит даром. И что же из всего этого вышло? Она отклонила предложение Швеции, прекратила свои отношения с Нолькеном, а это может грозить очень неприятными последствиями для ее планов. Она, в последнее время, и со мною делается скрытною; но, ведь, все же на моих глазах факты, и эти факты убеждают меня с каждым днем все более и более, что теперь-то медлить ей уже окончательно нечего! Право, я готов подумать, что она навсегда отказывается занять престол отца своего!..
— Нет, она от этого не отказывается, — проговорил Лесток, — только хочет это сделать так, чтобы иметь возможность не бояться никаких случайностей, чтобы твердо держаться на этом престоле.
— Я отказываюсь понимать вас, — даже несколько раздраженным голосом сказал маркиз, и начал в волнении ходить по кабинету. — Я очень уважаю принцессу, я знаю ее блестящие способности, ее ум, но, cher ami, она все же женщина, и от нее может ускользнуть много такого, что не ускользнет от умного мужчины. Если она заблуждается и рассчитывает неверно, то обязанность близких к ней людей, — ваша обязанность, потому что она верит вам и слушается ваших советов — убедить ее, доказать ей необходимость того или другого шага. А вы что делаете? Я вас не понимаю! Послушайте, объяснитесь, наконец, раз навсегда и откровенно: скажите, cher Лесток, друг вы мне или нет?!
— Если вы удостаиваете меня этой чести, то я друг ваш, — с легким поклоном отвечал Лесток.
— Прекрасно! Теперь скажите мне, согласны вы со мною… согласны вы, что теперь именно наступило самое удобное время для того, чтобы действовать. Взгляните: правительство слабо и шатко и, ко всему этому, совершенно непопулярно: народ не знает правительницы, войско тоже не совсем расположено к ней. Ведь, тогда после свержения Бирона, гвардейские полки шли ко дворцу с убеждением, что будет провозглашена императрицей дочь Петра, и были поражены, пришли в уныние, когда им объявили имя Анны…
Лесток все это хорошо знал, он знал даже гораздо больше. Он знал, что в гарнизонном полку, на Васильевском острове, и в Кронштадте солдаты чуть было не взбунтовались и кричали: «разве никто не хочет предводительствовать нами в пользу матушки Елизаветы Петровны!» Он знал, что с каждым днем популярность Елизаветы возрастает в войске, что каждый день приносит новые доказательства преданности к ней солдат, что их дело зреет не по дням, а по часам. Он работал неустанно над этим делом и начинал приходить к убеждению, что можно будет, пожалуй, достигнуть всего своими собственными средствами, не прибегая к иноземной помощи, за которую потребуется отплата сторицею.
Если он поддерживал сношения с маркизом, то единственно в виду того, что ссориться с ним было, действительно, невыгодно, что предстояла необходимость сделать у него небольшой заем. Но пусть же этим займом, который будет немедленно выплачен по окончании дела, и ограничится все участие Шетарди, — за маленькую услугу, за кучку червонцев, Елизавета, сделавшись императрицей отплатит французскому маркизу каким-нибудь драгоценным подарком и своим ласковым вниманием. Но ближайшего его участия в ее деле она не хочет, потому что не намерена быть потом неблагодарной, не желает повторения история Анны Леопольдовны с Минихом.
Но, конечно, ничего этого Лесток не сказал Шетарди. Он молча и почтительно его слушал. А маркиз, увлекаемый своим красноречием, ярко описывал положение дела.
— Чего же вы боитесь? — говорил маркиз. — Или, может быть, того, что русский народ возненавидит принцессу, если она воспользуется помощью Швеции, что он будет ее упрекать в том, что она призвала врага в Россию?
— Может быть, отчасти и этого, — проговорил Лесток.
— Но, ведь, это только призрак, и стыдно вам его пугаться. Если принцесса так думает — прекрасно, я допускаю это и повторяю, что несмотря на все ее великие достоинства, она все же женщина — но вы то? Вы то, Лесток, вы должны быть тверже и благоразумнее.
— Я опять должен повторить вам, — сказал Лесток, — что вы приписываете мне слишком много влияния на цесаревну, я просто преданный ей человек, и ничего больше. И у нее такой характер, что если она в чем-нибудь убеждена, что-нибудь решила, так я, по крайней мере, своим маленьким влиянием на нее ничего не могу сделать.
«Нет, положительно тебя подкупить нужно!» — подумал маркиз, взглянувши на спокойное лицо Лестока.
— Ну, с вами не сговоришься, — громко заметил он, — делайте, как знаете! Если же ошибаетесь в чем-нибудь, то я буду иметь, по крайне мере, то удовлетворение, что постоянно предупреждал вас. Передайте от меня принцессе, что я умываю руки и что, во всяком случае, она всегда, когда ей угодно, может на меня рассчитывать. Не нужно ли ей чего-нибудь? Не нужно ли ей денег? Как ваши денежные дела?
— Наши денежные дела, — ответил, улыбаясь, Лесток, — как и всегда в плохом положении. Отказываем себе во всем, тратим как можно меньше и все же, несмотря на это, из-за денег принцесса должна выносить оскорбления!
— Оскорбления! От кого?
— От правительницы.
— Что такое? Расскажите.
— Эх! Всего не перескажешь, — отвечал Лесток, махнув рукою. — Да вот вам, например, один случай: принцесса Елизавета просила, чтобы правительство заплатило за нее тридцать две тысячи долгу. На это ей возразили, что она получает теперь достаточно, с тех пор, как Бирон назначил ей пятьдесят тысяч рублей в год. Пришлось заявлять вторично, что и с этими деньгами невозможно расплатиться…
— Ну и что же? Неужели отказали?
— Нет, не отказали, но сделали еще хуже: заподозрили, что деньги нужны не для уплаты долга, а для каких-нибудь тайных и опасных целей и потребовали, чтобы принцесса представила счеты купцов, которым она должна. Ну что же, мы сейчас же представили все счеты, из которых оказалось, что долгу вместо тридцати двух тысяч, сорок три тысячи. Положим, что сами себя там в смешное положение поставили, — пришлось платить эти сорок три тысячи, — но можете себе представить, как принцессе приятно выносить подобные оскорбления!
Маркиз пожал плечами.
— Что же, она сама хочет того, хочет! И все, что вы мне передаете, только доказывает справедливость моего мнения и необходимость последовать моим советам. Будьте благоразумны, cher Лесток, переговорите хорошенько с принцессой, а пока предложите ей мои услуги. Конечно, многого теперь в моем распоряжении нет, но вся моя наличная казна к вашим услугам; к тому же, если нужно, я могу достать.
