— Так князь Пожарский сейчас находится в этом селе? — Горбатов схватил Салькова за руку. — Слушай, друг, позволь мне взглянуть на него.
— Князь в беспамятстве лежит, поговорить тебе с ним не удастся, — хмуро заметил Сальков. — Меня вот беспокойство изводит, боюсь, не довезу я Пожарского живым до Троице-Сергиева монастыря. А князь Холмский с меня за это шкуру спустит, он ведь родственник Пожарскому.
Горбатов продолжал упрашивать Салькова отвести его в избу, где лежит тяжелораненый князь Пожарский. Сальков уступил, привел Горбатова в соседнюю избу, во дворе которой стоял крытый возок на полозьях, запряженный парой гнедых лошадей. Под навесом у входа в сенник и конюшню сидели на бревне четверо стрельцов в грязных голубых кафтанах. Они грызли сухари, о чем-то негромко переговариваясь. Подле лошадей суетился возница, поивший их колодезной водой из деревянного ведра. Полушубок на вознице был прожжен в нескольких местах, обгорелой была и шапка у него на голове.
Сальков и Горбатов вошли в избу. Пожарский, одетый в чистые белые порты и рубаху, лежал на медвежьей шубе, расстеленной на двух сдвинутых вместе скамьях. Он был укрыт до пояса теплым плащом, подбитым лисьим мехом. Голова его была замотана длинными лоскутами из тонкой белой ткани. Глаза князя были закрыты, на бледно-восковом лице его с заострившимся носом лежала печать тяжкого недуга. Бессильные руки князя лежали поверх плаща.
Горбатов осторожно прошел по скрипучему полу, присел на табурет рядом с раненым. Медленно снял с головы шапку. Сальков остался стоять у порога.
За печью шептались две крестьянки, старая и молодая. Из уст старой женщины изливались горькие сетования, мол, вся душа у нее издрогла от ожидания лучших времен. Еще одну зиму они еле-еле пережили на мякине и жмыхе, теперь вот весна на носу, а зерна на посев нет ни горсти. Обеим крестьянкам их нынешняя жизнь напоминает бесконечную осеннюю дорогу. Вязнут они по колено в грязи, падают, поднимаются и бредут дальше по дороге, а куда?..
Посидев минуту-другую подле бесчувственного Пожарского, Горбатов коснулся ладонью руки князя. Рука была холодна как лед.
Подходя к двери, Горбатов с тревогой шепнул Салькову:
— Совсем плох князь. Довезешь ли ты его живым к старцу Ионе?
— Довезу, — негромко, но твердо промолвил Сальков, — иначе Холмский голову с меня снимет.
* * *
Гонсевский, спаливший огнем пол-Москвы и изгнавший за ее пределы восставших жителей посада, решил было, что теперь-то он стал хозяином положения. Но то была обманчивая видимость. Польские приставы, отправившись в опустошенные пожарами кварталы столицы, стали приводить к присяге королевичу Владиславу тех немногих москвичей, кто еще оставался в Москве. За два дня на верность сыну Сигизмунда присягнуло несколько сотен москвичей, сложивших оружие. Однако уже на третий день москвичи вновь поднялись на восстание, узнав о приближении отрядов земского ополчения. Польские приставы бежали из Земляного города под градом камней.
Несмотря на все усилия Гонсевского, ему не удалось выбить восставших из южных предместий столицы даже на некоторое время. Земские ратники во главе с воеводой Федором Плещеевым прочно удерживали в своих руках Симонов монастырь. С войском Плещеева соединились ярославские ополченцы и донские казаки атамана Просовецкого. Воевода Измайлов с владимиро-суздальской ратью занял Андроников монастырь. Казаки Заруцкого разбили лагерь рядом с Николо-Угрешским монастырем, там где речка Угреша впадает в Москву-реку. От стана Заруцкого до московских крепостных стен было всего девять верст.
В последних числах марта Гонсевский вывел свое войско из Яузских ворот и попытался отбросить ополченцев из окрестностей Симонова монастыря. Затяжные стычки продолжались не один день близ юго-восточных окраин Москвы. В конце концов, наемники Гонсевского не выдержали и бежали с поля боя. Вслед за ними пришлось отступить и польским гусарам. Потери Гонсевского были столь велики, что он не решился оборонять внешнюю каменную стену, окружавшую Белый город. Земские ополченцы, не встречая сопротивления, перешли реку Яузу и взяли под свой контроль почти всю территорию Белого города. Воины Гонсевского удерживали в своих руках лишь небольшой участок белгородской стены от Никитских до Чертопольских ворот с прилегающими улицами.
Подошедшее рязанское ополчение во главе с Ляпуновым заняло кварталы столицы у Яузских ворот. Заруцкий и Трубецкой со своими людьми расположились на Воронцовском поле возле Покровских ворот.
Северные и западные кварталы Белого города заняли земские полки воевод Измайлова, Мосальского и Репнина. Здесь же расположились ратники из Ярославля во главе с Иваном Волынским. У Петровских и Сретенских ворот встали станом костромичи со своим воеводой Федором Волконским и ополченцы из Углича во главе с Федором Погожим.
Москва раскинулась на огромном пространстве, земскому ополчению не хватало сил на то, чтобы замкнуть кольцо вокруг столицы. Тем не менее под надзором у земских воевод оказались почти все подъездные пути к Москве. Снабжение отрядов Гонсевского и думских бояр продовольствием было прервано. Поляки удерживали Арбатские ворота и Новодевичий монастырь, откуда начиналась большая Смоленская дорога. Это был единственный путь, по которому спасительные обозы еще могли добраться до Кремля. Впрочем, уже в нескольких верстах от Москвы Смоленская дорога была небезопасна, ибо пролегала среди деревень, охваченных восстанием против поляков. Восставших крестьян, вооруженных вилами, дубинами и топорами, поляки называли шишами. Разгромить шишей Гонсевский не мог, так как мятежные смерды прятались в лесах, куда поляки старались не соваться.
Из-за нехватки войск положение Гонсевского было отчаянным, поэтому он приложил все усилия, чтобы перетянуть на свою сторону гетмана Сапегу и его литовцев. Ян Сапега, будучи прожженным авантюристом, был готов сражаться и за короля Сигизмунда, и против него на стороне земского ополчения. Он довольно долго торговался и с Ляпуновым, и с Гонсевским, выжидая, кто из них заплатит ему больше звонкой монеты. Бояре и Гонсевский пересилили в этом торге. Заключив договор с Гонсевским, Сапега сразу же объявил войну земскому ополчению.
Гонсевский и думские бояре решили использовать войско Сапеги для сбора продовольствия и для приведения к покорности мятежных городов. В помощь Сапеге Гонсевский отправил несколько польских рот и двести венгерских гайдуков из состава кремлевского гарнизона. С той же целью боярин Мстиславский отрядил воеводу Ромодановского с отрядом дворян и боярских слуг. Сапега и Ромодановский заняли Суздаль и Ростов, потом двинулись к Переяславлю-Залесскому.
Земские воеводы спешно выслали к Переяславлю конницу атамана Просовецкого и пеший полк воеводы Бахтеярова. Две недели продолжались конные и пешие стычки у стен Переяславля. Казаки нанесли немалый урон воинству Сапеги и Ромодановского, так что они отступили ни с чем от Переяславля.
Ляпунов, Трубецкой и Заруцкий, прознав, что часть войск Гонсевского ушла вместе с Сапегой, отважились на решительный штурм Китай-города. За три часа до рассвета рязанцы Ляпунова по приставным лестницам взобрались на крепостную стену и захватили угловую башню. В это же время яростный бой завязался в западных кварталах Москвы у реки Неглинки и возле Трехсвятских ворот. Выбив немецких наемников из острога на Козьем болотце, ополченцы едва не ворвались в Кремль на плечах бегущих в панике врагов. Триста немцев, сложив оружие, сдались в плен. Овладев кремлевской Никольской башней, ополченцы подожгли пороховой погреб, расположенный в подвале башни. От мощнейшего взрыва Никольская башня раскололась пополам, а ее верхняя часть рухнула вниз.
Гонсевский бросил в сражение всех своих людей, самолично устремляясь туда, где успех ополченцев был наиболее очевиден. Рядом с поляками сражались думские бояре и дворяне со своими слугами. Нападение ополченцев на Кремль и Китай-город было отбито.
Уже на другой день к Москве подошла земская рать из Казани.
Используя поддержку казанцев, неутомимый атаман Заруцкий после кровопролитного штурма захватил Новодевичий монастырь, имевший мощные каменные укрепления. Это привело к тому, что войско Гонсевского оказалось запертым со всех сторон в стенах Кремля и Китай-города.
* * *
С той поры как отряды земского ополчения и ратные люди из Тушинского лагеря начали стягиваться к Москве, думские бояре и дворяне жили надеждами на то, что между «воровской вольницей» и служилым земским дворянством неизбежно вспыхнут серьезные разногласия, которые помешают слиянию этих пестрых вооруженных сборищ в единую сильную рать. Возможно, все так и случилось бы в скором времени, если бы среди вождей ополчения не оказался человек, наделенный кипучей энергией и непревзойденным даром убеждения. Этим человеком был рязанский дворянин Прокопий Ляпунов.
