Константин Всеволодович уже был на коне, когда из леса высыпали люди; два рослых парня волокли под руки запыхавшуюся боярыню Матрену, сзади, обливаясь потом, мужики тащили глиняные корчаги, корзины со снедью.
— Ах ти, голова моя непутевая, да что же я наделала — князюшку ждать заставила! — еще издали запричитала Матрена. — Уж ты не гневись, батюшка-князь, сойди с конька своего, уважь старуху. Не побрезгай медком моим, пирогом закуси.
Боярыня утерла рукавом летника раскрасневшееся лицо и продолжала с надеждой:
— А может, в домишко мой пожалуешь? Отдохнешь с устатку? Сделай такую милость!
Вся эта сцена — и замлевшая от бега боярыня, и ее наивное предположение, будто он оттого задержался, что ждал ее, и мужики со своей кладью, что посматривали на него с любопытством и испугом, — позабавила Константина, лицо его подобрело.
— Спасибо на добром слове, Матрена, — ласково сказал он — в гости мне недосуг, а меда твоего испробую.
Мужики мгновенно наполнили янтарной влагой, резной деревянный ковш, боярыня поднесла с поклоном…
— Ну-тко, испей, батюшка. Господи, дождалась я радостного часа! Уважил князюшка старуху.
Константин, отдавая ей опорожненный ковш, заметил с легкой усмешкой:
— Какая же ты старуха, Матрена! Глянь, лицо разгорелось, как у девки на выданье. Скоро управимся с делами, сватов к тебе зашлем.
Да и в самом деле, не узнать было в теперешней ту изможденную и запуганную Матрену в темном платке, что стояла у княжеского крыльца, — расправились морщины, в глазах живой блеск, пополнела станом.
— И полно смеяться-то, какие уж сваты, — застыдилась боярыня княжеских слов. — Вот для тебя ладушку, пожалуй, и не сыскать — не найдешь, чтоб умом и красотой сравнялась.
— Не льсти, Матрена, — засмеялся князь. И вдруг изменился в лице, пригрезилось— вот будто стоит перед ним, — увидел бортниковскую внучку Россаву, ее глаза, синие, как глубь неба. Вроде тогда и не до нее было — больше занимала ссора с княгиней Ксенией, — а запомнилась, осталась в сердце. Отыскал взглядом Василька: мужики угощали дружинников крепким, ставленым медом, и он стоял сзади с кузнецом Дементием, терпеливо ждал, когда ковш дойдет до него. Лесной диковатый Василек был под стать красавице Россаве.
Третьяк Борисович с матерью Мариной Олеговной давно подступаются к нему, ищут невесту, а он до сих пор со смехом отмахивается — не до этого. А сердце-то, оказывается, отзывчиво на женскую красоту; просто не встречал никого доселе, оттого и глухо оно было. Ну да всему свое время.
— Что ж, прощай, Матрена, спасибо за хлеб-соль.
— Дай тебе бог здоровья, батюшка, — сердечно ответила женщина, осеняя его крестом.
И уже тронул коня, но вдруг остановился, с лукавой усмешинкой спросил:
— А что, Матрена, есть правда на земле?
— Есть, есть правда. Прости, глупую, не с большого ума сморозила…
— А на тебя небось тоже жалобятся? Эй, мужики, строга ваша боярыня? Справедлива ли?
— Бог миловал, князь! Добрая наша боярыня! — вразнобой откликнулись Матренины мужики. — У нас по справедливости. Мы за нашу боярыню, как один!
— Вижу, вижу, — посмеиваясь, сказал Константин. — Крепкие у тебя, Матрена, защитники.
— Кликни, князь, на нечестивых, все к тебе придем! Не забывай нас! — закричали ему осмелевшие мужики. — Найдутся у нас и рогатины и топоры!
— Это мне по сердцу, — поблагодарил Константин. — Кликну! Готовьтесь!
И снова скакали, оставляя с правой руки Которосль.
У развилки за Ямом — дорога двоилась на Ростов и Суздаль — последняя сторожа. Дальше шли ростовские земли. Здесь Данила неласково отправил обратно в город незадачливых, не сдержанных на язык троих дозорных, оставил других с наказом, чтобы — чуть что — один скакал за князем в Ростов, остальные по цепочке передали бы весть в город боярину Третьяку Борисовичу.
В низинах уже стал сгущаться туман, когда увидели каменные стены Белогостицкого монастыря.
В этом месте две реки — Устье и Векса — сливались, образуя уже другую реку — Которосль. Потому будто так ее назвали, что недоумевали, Устье или Вёкса дальше течет: котора река-то, спрашивали. Котора — Которосль, так и закрепилось.
Перед монастырем через Вексу был перекинут мост. Мыт — сбор за проезд — принадлежал монахам. Вот и сейчас, завидев всадников, путаясь в длинной рясе, торопился к мосту монашек. Но, признав князя, отступил в сторону.
Константин придержал коня, сказал приветливо:
— Благослови, отец. Все ли у вас ладно?
— С божьей помощью тихо у нас, — ответил монах. — А вот что у вас сотворилось, то нам ведомо.
— Откуда, отец?
— Прискакал намедни ордынец. От него.
— Мурза?
— Нет, княже, простой воин. К настоятелю его отвели, тот допытал да к князь-Борису отправил.
— Поклон мой передай настоятелю. Скажи, винюсь, что не могу нынче повидать его. Выходит, князь Борис в городе?
— Поезжай, Константин Всеволодович, застанешь. Гонец, что отправлял ордынца, сказал: в городе.
Вторую неделю хмельной пир у Бориса Васильковича, князя ростовского: вернулся из ставки хана меньшой брат Глеб. Приехал не один — с молодой женой, степнячкой Хорошавкой. В Успенском соборе торжественно окрестили степнячку, нарекли Феодорой, и был пир по этому случаю. Потом по христианскому обычаю справили свадьбу — шумную, с обильным питием и яствами, не замечали ни ночей, ни рассветов. А последние три дня забавлялись в Зверинцах.
Еще дед Константин Всеволодович держал в этом селе диких зверей. В просторных загонах разгуливали лоси, сидели на цепях медведи, в клетках — волки, рыси.
Во время междоусобной распри брат деда, Юрий, в мстительной злобе истребил зверинец. Борис Василькович восстановил его. Меньшой Глеб тешился, пуская стрелы в свободно пасущихся и привыкших к людям лосей, шел с мечом к прикованному медведю, хвастаясь ловкостью удара.
Не по душе Борису Васильковичу была братнина разорительная забава, ну да ведь гость, родная кровь опять-таки, наскучался в степи, пусть порезвится. Зверей охотники еще отловят, пополнят зверинец.
Сейчас сидели за вечерней трапезой. Хмельной Глеб с растрепанными потными волосами, уронив руки на столешницу и едва поднимая непослушную голову, пытался тянуть какую-то заунывную, почти без слов, степняцкую песню. Хорошавка-Феодора, в причудливом головном уборе, в шелковом, китайского узора халате, шароварах, сидевшая поодаль от стола в кресле, фыркала в маленький кулачок, лукаво посматривала на мужа. Тоненькая, скуластая, с приплюснутым носиком и узкими, как стрелки, глазами, — чем она приглянулась брату? Только и есть, что ханская дочь. Отец ее, хан Сартак, сын недавно умершего Батыя, кочует в крымских землях. Оберегая себя от поборов ненасытных баскаков, Глеб взял в жены ханскую дочь. Того только не понимает, что нынешний великий хан Золотой Орды — Берке — не очень ласков к племяннику Сартаку. А у них, у ордынцев, спор решается просто: сильный снимает голову слабому. Так что надолго ли, братец, твоя оберёга?
Сам Борис Василькович к застолью равнодушен: отдавал дань гостеприимству. От деда Константина Всеволодовича воспринял он трепетную любовь к книгам; не было большей радости, как перебирать пожелтевшие, плотной бумаги страницы, вчитываться в строки, напоенные мудростью.
Борису Васильковичу было двадцать шесть лет — старший из братьев; коренаст, светлые волнистые волосы спадали на плечи, зоркие голубые глаза, высокий лоб, хорошая, ясная речь, — бояре, присутствуя на большом совете, нет-нет да и перешепнутся: «Как есть батюшка Василько Константинович, и здрав, и ликом вылитый».
Семь лет было Борису, когда после сицкой битвы привезли из Шеренского леса схваченного в плен и замученного Батыем отца. Монгольский владыка, восхитившись храбростью русского витязя, предлагал почести, какими пользовались знатнейшие из восточных мурз; гордо презрел ростовский князь лестную милость победителя и был умерщвлен и вошел навсегда в легенду.
Борис Василькович, ничем не выдавая своих чувств, все эти дни приглядывался к брату; в одном только оправдывал: молод еще, не устоялся, окрутили его в Орде. Мать Мария Михайловна, которая с первых дней вдовства приняла монашеский сан, не скрыла своего негодования: известие о возвращении сына встретила сухо, на Хорошавку и не посмотрела, заперлась в монастыре, к себе не допускает. Легко ли ей, лишившейся сначала супруга, а потом и отца — всего-то несколько лет прошло, как тот же Батый, уже в самой Орде, на глазах Бориса Васильковича, тогда еще пятнадцатилетнего отрока, зверски замучил его деда — Михаила Всеволодовича, князя Черниговского. Много стараний приложила Мария Михайловна, чтобы осталась память по убиенным: вот только что построила церковь, установила церковное почитание, сейчас составляется сказание «Об убиении Михаила Черниговского в Орде». А младшенький презрел и отца, и деда, — святую ее память о близких презрел.
