Вот такие думы обуревали Бориса Васильковича, когда услышал он цокот копыт и людские голоса под окнами терема. Вбежавший отрок оповестил: приехал ярославский князь с малой дружиной. И почти тут же порывисто вошел Константин, прижмурился, ослепленный ярким светом.
Борис Василькович с приветливой улыбкой вышел навстречу, крепко троекратно поцеловались.
— Рад! Рад видеть тебя, Костя. Садись к столу. Как раз ко времени поспел. Сейчас княгинюшку свою кликну.
Глеб, приподняв тяжелые веки, тоже поздоровался — оторваться от лавки не смог. Константин на какое-то мгновенье растерялся, решая, обняться с ним по-братски или нет, ограничился кивком головы.
Сбоку женщина с нерусским лицом, в высоком головном уборе, напряженно и с нескрываемым любопытством разглядывала его. Догадавшись, кто это, Константин отвесил ей поклон.
— Гость, буди… карош, тоненько сказала она. — Сиди! — И уверенно указала маленькой ручкой на стол.
Константин, с изумлением уставился на нее: удивлялся и необычности ее одежды, и словам, которые она произнесла с трудом.
«Как хозяйка в своем доме: «Сиди!» Ну и Глеб, вот так царевну-повелительницу отхватил. Ай, Глеб!»
Константин глянул на Бориса Васильковича. Тот смущенно отвел глаза. «Стыдится за брата, что ли?»
Вошла Мария Ярославна, супруга Бориса Васильковича, расцвела улыбкой.?
— Вот уж кого не чаяла видеть, — певуче сказала она, целуя Константина в щеку. — Что так припозднился? От вас до Ростова путь невелик.
— Прости, княгиня, что потревожил в столь позднее время.
— Полно, полно, я еще и не думала ложиться, сорванцов своих не могу угомонить.
— Здоровы ли они?
— Да уж как здоровы, — засмеялась княгиня. — Младшенький, Костенька, тезка твой, только недавно научился говорить. Так ведь как прорвало: лепечет и лепечет, никакого сладу с ним нет. А старший, Митенька, и того лучше: набегается за день, навидится всего, наслушается — уснуть не может. Когда-то все у него перегорит.
Константин с удовольствием приглядывался к Марии Ярославне. Как и прежде, подвижная, хотя и пополнела с тех пор, когда видел ее, всегда-то она в настроении, веселая, легка на разговор, от ее голоса, приветливого лица исходило тепло.
— Взглянул бы на них, да где уж, поздно… — Константин развел руками, извиняясь перед ней. — Рад, что дома у вас всё ладом, все здоровы. Очень рад за тебя, княгиня.
— Завтра глянешь на моих сорванцов. И спасибо на добром слове, у нас в самом деле все ладно, господь хранит. — И уже измененным, строгим голосом продолжала: — Вот у самого у тебя, Костя, хорошего мало, не всё ладом. — Заметив, как насторожился Константин, со смехом проговорила — Аль испугался? Такой-то добрый молодец!
— К чему ты, княгиня?
— Спрашивает — к чему? — веселилась Мария Ярославна. — Ты нас, женок, не бойся, мы ласковые. — И вдруг требовательно, почти сердито: — Доколе один куковать будешь? Невдомек тебе, что ты не перед собой— ты перед родом в ответе. Род продолжать кто будет? Аль нынче невесты на Руси перевелись? Что медлишь? Аль, может, как Глеб, тоже в Орду за невестой собираешься?
Константин покраснел, опасливо покосился на монголку. Та, с появлением княгини, сидела с застывшим лицом, прикрыв и без того узкие глаза; сейчас или не поняла сказанного, или не расслышала.
Зато услышал Глеб, хотя, по-видимому, не уловил издевки в последних словах Марии Ярославны.
— Пусть едет, — хрипло сказал он. — Езжай, Костя, слово доброе за тебя замолвлю. У меня родичи нынче — у, какие!.. Чингисханова кровь. Моего слова теперь большие мурзы слушаются. Так-нет, Хоро… Феодора?
— Так, Леб, так, — по-кукольному закивала монголка, и головной убор ее с высокой стальной спицей и тонкими сверкающими бляшками зазвенел, как бубен.
Константин и Мария Ярославна понимающе переглянулись. Константин не хотел ссориться с Глебом, хотя покровительственный тон брата покоробил его. Борис Василькович, боясь — княгиня может сказать что и похлеще, знал ее простодушную прямоту в разговоре, — боясь обозлить Глеба, поспешил нарушить наступившее молчание.
— Экая хозяйка, — с ласковым укором обратился он к княгине. — Человек с дороги, а она его беседой мучает. Лучше бы чару гостю налила.
— И то верно, — спохватилась Мария Ярославна. — Садись-ка, Костенька, к столу, угощайся. Печеного в тесте окуня с нашего озера испробуй, пирогами не побрезгуй. Матушке твоей, чай, не до того, всё с внучкой, а от княгини Ксеньюшки разносолов не дождешься. Намедни гостила…
— Да будет тебе, — ворчливо остановил Борис Василькович, с ласковым укором оглядывая свою княгиню. — Разговорилась на ночь глядя. Дня ей не хватает.
— Так я с радости, что вот его вижу, — сказала княгиня, веселыми глазами посматривая на Константина. — Ладно, больше не буду.
Константин был рад видеть братьев и особенно Марию Ярославну, к которой относился с трепетным обожанием. Но он не раз ловил на себе короткие, испытующие взгляды Бориса Васильковича, а в глазах его была тревога. «Знает, догадался, с чем я к нему прибыл». Константин понял, что ждать в помощь ростовскую рать нечего, не пойдет на риск Борис Василькович.
И уже совсем утвердился в своем предположении, услышав, что сказал Глеб. Тот, выпив ковш меду и на миг отрезвев, осмысленно уставился на Бориса Васильковича, произнес слова, которые от него трудно даже было ожидать:
— Отбери у него лестницу, старший брат, он же тебе люб, горько будет после — лиши человека подняться выше возможного.
— О чем ты говоришь? Какая лестница? Хмелен, Глеб? — Мария Ярославна недоуменно посмотрела на мужа. Борис Василькович пожал плечами, словно и впрямь не разгадал смысл сказанного, но в то же время бросил колючий взгляд на меньшого брата, приказывая замолчать.
— Да полно тебе! — взорвался Глеб, уже не управляя собой; глаза его зло сузились, казалось, бросится сейчас с кулаками на старшего. — Вот-де татарам запродался, а теперь мучается угрызениями совести, оттого все дни бражничает. Так ведь думаете? — выкрикивал он. — Нет, не мучаюсь, потому как знаю: иначе нельзя жить. Живой о живом печется, а плетью обуха не перешибешь. Вижу, куда пошло… Я не спуста сказал: важные мурзы меня теперь слушают, — сбавив тон, напомнил он Константину. — Решишь смириться — скажешь, уладим миром. А он, безумец, на беркута с голыми руками кинуться захотел.
— Да что это такое! О чем он говорит? — всполошенно спрашивала бледная как полотно Мария Ярославна, переводя взгляд с одного на другого.
— Ты и впрямь хмелен, — не отвечая ей, сердито сказал Борис Василькович брату. — Гостю пора на покой, устал. Да и нам тоже.
Кое-как успокоив княгиню, упирая на то, что Глеб говорил во хмелю сам не ведая что, Борис Василькович уединился с Константином в небольшой спаленке. Здесь были вдоль стен широкие лавки, устланные медвежьими шкурами, стол, заваленный книгами, кресло с высокой спинкой и никаких украшений. Многие часы проводил за книгами Борис Василькович, когда припозднился, тут же и спал.
Трудный был у них разговор.
— Я ведь не по своей охоте, не по молодечеству затеял все это, хотя у самого сердце пламенем горит, когда вижу, как безнаказанно мордуют наших людей, — горячо и обидчиво говорил Константин. — Ведь что они творили в Ярославле: хватали всех, кто только приглянется, кидали в конский загон. Купца вашего, ростовского, растерзали перед городом. Стыдно людям в глаза смотреть. Князь оберегать своих людей должон, а он под татарскую дудку пляшет. А и пляшем, кабы я один…
Борис Василькович слушал, не перебивая. У себя в Ростове он нашел, как ладить с баскаком и его подручными: бочонок меду, несколько ценных шкурок в определенные дни — и татарский вельможа тих, не безобразничает. Приручил, как зверя, сдерживает подачками. Правда, и характер у того покладистый. Но Борис Василькович тоже не глухой, не слепой — видит и слышит, как стонет русская земля под татарином. Внимал он юному князю сочувственно, но чтоб решиться на большее…
— После Батыя, — продолжал Константин, — смута идет по всей Орде. Преемник его Берке сцепился с Хулагой, ханом иранских земель. Того гляди, глотку друг другу перервут. Тому же Берке хан Сартак, сын Батыя, поперек горла. Да и Менгу, их великий каракорумский царь, сидит непрочно, зубы точит на Берке за бесчинства того и в то же время побаивается этого золотоордынца. Нет у них согласья, не смогут они войско большое на нашу землю послать. Самое время пришло. Чего еще выжидать? Чего страшиться?
Борис Василькович, услышав последние слова, грустно улыбнулся.
— Когда отца твоего в тяжкой схватке на Сити порубили, где ты был?
— Почему спрашиваешь? — вспыхнул Константин.
— В чреве матери ты был. А мне довелось встречать своего, когда из Шеренского леса епископ Кирилл, изрубленного, его привез. До этого мы с матушкой и Глебом в лесу хоронились, выжидали, пока не уйдут татары из Ростова. Увидел я родителя своего — все поднялось внутри, поклялся отомстить, хотя и был тогда семилетним ребенком. Плакал от ярости, не понимал, как таких витязей могли одолеть неведомые прежде люди… Позднее, пятнадцатилетним отроком, с дедом Михайлом поехал в Орду утверждаться на княжение. Вот тогда и увидел, что за сила навалилась на нашу землю, — весь Восток, вся Азия. Войско их — тьма-тьмущая. Как было одолеть их, да еще при нашей княжеской розни? Говоришь: «чего страшиться?» Деду Михаилу Всеволодовичу в Орде дали понять, что живым его оттуда не выпустят: не забыл Батый, как князь Михайла, будучи тогда в Киеве, не польстился на уговоры и не открыл ворота, биться стал. Ведали уже тогда о вероломстве татар — некоторые города сдавались без боя, а резню татары чинили ту же… И это только предлог, будто убили деда за то, что не согласился по их обычаю пройти между двух костров, не захотел поклониться ихнему богу. Я тогда еще не знал, какая участь уготована Михаилу Всеволодовичу, плакал, умолял: «Да пройди ты через это их чистилище». У них заведено было: чтобы пройти в шатер к Батыю, надо через огонь проследовать, считают, что огонь очищает души, убивает злые мысли… И все наши бояре, кто был там, просили деда смириться. Но дед осерчал, сорвал с себя плащ, швырнул нам в ноги со словами: «Возьмите славу света этого, к которой вы стремитесь». Потом велел сказать Батыю: «Раз бог предал нас и наши волости за грехи наши в твои руки, тебе и кланяемся и честь приносим тебе. А богам твоим кланяться не намерен».
