лицо заинтересованное, был снят с соревнования.
Дежурный по старту Пилат, перевернув свой водяной хронометр, известный также как клепсидра, намочил руки – если только не поплевал на них просто-напросто перед тяжелой работенкой – и дал отмашку.
Иисус сразу же рванул вперед.
От Матфея, авторитетного спортивного комментатора тех лет, мы узнаем, что велогонщиков тогда на старте как следует бичевали – так ямщики разогревают обычно свои лошадиные силы. Хлыст выступал одновременно и хорошим стимулятором, и средством гигиенического массажа. Иисус, соответственно, был в прекрасной форме, когда нажал на педали, но тут у него лопнула шина: чей-то терновый шип пропорол весь периметр переднего колеса.
Сегодня мы можем видеть весьма точное подобие тогдашнего венца на рекламе производителей шин с протекторами, устойчивых к проколам. Увы, велосипед Иисуса, обычный трековый однокамерник, такими оснащен не был [82].
Саркастическое замечание о рекламе делает очень выразительным это произведение ужаса и отчаяния. Жарри продолжает со ссылкой на средневековых богословов и ученых знатоков античности сравнения: приступка Креста подобна педалям, табличка Пилата – седлу. То, что кажется сначала просто абсурдистским сравнением непохожих вещей, выступает глубокой концепцией: если Пилат видел во Христе просто нарушителя порядка, то Христос далеко опередил Пилата, сразу уйдя далеко от его суеверий и устремившись на «педалях» вниз, выводить грешников из ада.
Некоторые обозреватели также ошибочно предположили, что Иисус выступал на обычном самокате – что, конечно же, было бы совершенно невозможно в условиях подъема по пересеченной местности. Согласно утверждениям древних агиографов, неравнодушных к гонкам, – святой Бригитты, Григория Турского и Иринея, – крест был снабжен неким приспособлением, которое они называют suppedaneum; несложно усмотреть здесь упоминание о педалях.
Юстус Липсий, Юстин, Босиус и Эриций Путеанус описывают, в свою очередь, другую принадлежность его машины, которую, как писал в 1634 г. Корнелиус Курциус, мы можем обнаружить на японских крестах: небольшой выступ над крестом – или рамой, это как называть, – обыкновенно выполненный из дерева или кожи, на который наш гонщик садился верхом: иначе говоря, седло.
Эти описания, признаем, выглядят ничуть не менее диковинно, чем то определение, которое дают сегодня велосипеду в Китае: «Маленький ослик, которого ведут за уши и погоняют, постоянно пришпоривая ногами» [83].
Итак, Жарри вполне традиционно изображает дело святого искупления, просто применяя вместо средневековых понятий, обращенных к тогдашнему быту, более новые термины. Если апостол Павел мог сравнивать путь христианина со спортивными соревнованиями [84], то почему нельзя разнообразить метафору и вслед за осликом Входа в Иерусалим вспомнить велосипед?
Жарри сравнивает нерукотворный образ, плат Вероники, с современной фотографией, а воскресение из мертвых – с полетом авиатора, то есть с непостижимой фигурой высшего пилотажа, столь же непостижимой, как догмат о богочеловечестве. Эти сравнения тоже серьезны: ведь фотография может растрогать – а значит, милосердие Вероники мы лучше поймем, думая о фотографии, чем вспоминая полотенце. Также усилие Воскресения оказывается преодолением всей тяжести всемирного греха. И что, как не авиационная невесомость, лучше всего передаст эту христианскую идею?
Глава 14
Жан-Пьер Бриссе,
или Язык есть секс
Жан-Пьер Бриссе (1837–1919) – один из «проклятых поэтов», друг Жарри, который принадлежал к его сообществу «патафизиков». Эти богемные деятели создали свой пародийный календарь в духе грубого юмора Франсуа Рабле (1494–1553) [85] и стали по нему выстраивать в шутку свою жизнь. Бриссе пошел в армию, но весьма рано увлекся математикой, логикой и грамматикой. Он преподавал языки, разрабатывал учебные пособия для школ, облегчающие освоение грамматики. Но главное – он мечтал математизировать все законы языка, чтобы их можно было записывать с помощью формул. Тогда люди научатся осваивать языки так, как решают математические задачи: решительно и бесповоротно.
Основная идея Бриссе – непонятно, мистификаторская или серьезная – состояла в том, что человек произошел из лягушки, а человеческий язык – из квакания. По мере превращения лягушки в человека это существо открывало новые реальности своего тела, например большой палец. Поняв, что этим пальцем можно толкать, человекожаб сблизил «толчок», «толк» в смысле ума и «толчение» в ступе пестиком, словно большим пальцем. Так, согласно Бриссе, возникли и быт, и культура, и развитая человеческая речь.
Жан-Пьер Бриссе в роли принца мыслителей перед Пантеоном. 1913
Бриссе создал своеобразную грамматику секса. Свободную любовь он выводил из свободного синтаксиса. Во французском языке нарушение порядка слов – весьма дерзкий стилистический прием. Бриссе сразу хотел сделать свои рассуждения вызывающими. Если можно переставлять местами слова, то тогда можно переставлять и буквы в словах. Эти перестановки и порождают настоящее гедонистическое удовольствие.
Тогда вопрос ce exe, sais que ce? (это знаешь что?) в обеих своих частях дает sexe. Как ни поворачивай: Sais que c’est? или ce exe est, sexe est, ce excés, – во всех случая получается sexe. Кстати, на этих примерах видно, что секс был и первым излишеством (excés). Нет секса, нет и эксцесса – на нет и суда нет, так это можно было бы резюмировать. Во фразе ce exe est можно сочетать по-разному: ce или ceci (это) est (является) un exe (неким exe), а также exe est ce или ceci. Соответственно, указательное ce (это) обозначало прежде всего sexe. Или так: ce ek-ce = ce sexe-ci, по-прежнему получается секс. Тогда и eh, é, è тоже могут выступать заменителями слова «секс»: Ce é que c’est (это что еще за é) – Sexe est (есть секс) [86].
Такое рассуждение можно счесть просто набором каламбуров, «секс» – «эксцесс». Но в этой головокружительной вольной комбинаторике главное – утверждение бытия, превращение этого «есть» (est) из простой связки в главное действующее лицо. Именно бытие, совместное бытие, событие, превращает «некоего человека» в личность, в участника эротического приключения. Бриссе возвращается здесь к рассуждениям в «Пире» Платона, что Эрос – не просто один из богов, но могущественная сила, способная восполнить любое индивидуальное бытие до полноты.
Как и всякий авангардист, Бриссе обращается к детскому языку, к жаргону, к различным рискованным непристойностям, чтобы раскрыть поэзию отдельного слова. Если секс – творческое начало новой жизни, то и слова, относящиеся к нему, должны быть продуктивными. Например, слово «ты» должно буквально «тыкать», протыкать тело, в ответ получив наслаждение завершенной закругленной фразы:
Следующая цепочка: Tu sais que c’est bien (ты знаешь, что это хорошо), сходно по звучанию с Tu sexe est bien (твой секс хорошо), а значит и tu также
