Ух! Вода оказалась холодной, но не ледяной. Сказывалась близость кипящего котла. Через мгновение Васька уже лежал головой на плахе и силился вспомнить хоть какое-нибудь слово Божье. Однако, вместо топора свистнула плеть, и пять ударов по мокрой спине показались материнской лаской. Тулуп вернули.
В это время Тимофеев в свою очередь бойко тараторил по писанному, и счетчик не успел загнуть ни одного пальца. Но глянул в дощечку, скривился и произнес:
— Что ж ты, брат, тарабарщину несешь? Где тут Отче наш? Где тут Богородице радуйся? Ну, десять холодных тебе, за находчивость.
Пока мокрого Тимофеева лупили вполсилы, Федоров медленно поднимался к плахе со спокойной душой. Он узнал-таки счетчика по голосу, и понял, что это не казнь, а скоморошество ради праздника.
Вот так у нас, русских бывает: только что ты на тот свет собирался, вел последний счет грехам, душа твоя царапалась в пятках, а вот уж ты безопасен, но не стоишь смиренно, а пускаешься в пляс!
Иван взял табличку, перекрестился на три стороны, попросил у собравшихся христиан прощения и начал «читать».
— Одна блудливая баба гуляла с кукуйским попом в Благовещенскую ночь…
Народ затаил дыхание. Счетчик забыл загибать пальцы, палач не добил Тимофееву пять ударов.
Когда анекдот кончился, и народ просмеялся до слез, Федоров повертел доску и простодушно улыбнулся в толпу:
— А иного тут не написано.
«Казнь» окончилась, мастеровых водворили в палату, однако у ворот Печатного двора теперь днем и ночью сменялись часовые.
— Уж лучше бы пяток холодных, — вздыхал Никифоров, мечтая о выпивке.
Скоро мастерам уже нечем стало разводить топленое сало, а под Рождество вместо царских даров принесли настоящий указ: сидеть безвылазно, трезво, читать вслух, готовиться к большому книжному набору.
Глава 27. Жажда огненной литургии
Царь Иван Васильевич, сдерживаемый дальними планами Федора Смирного, мечтал, как славно было бы немедля казнить Крестовую братию! Желание казни назревало день ото дня. Его уже не снимали проходные экзекуции по разбойным делам. Это чувство не было подспудным, неявным. Иван понимал, чего ему хочется, — чтобы страшный враг был жестоко пытан, жжен, резан, выведен на мороз и разорван при честном народе. И чтобы враг этот был не одиночным, а групповым.
Иван пожаловался Бромелиусу. Доктор посоветовал употреблять специальную настойку из его арсенала. Грозный отшатнулся — Бромелиус славился умелым составлением ядов, за что и был выслан из Лондона по указу тамошнего архиепископа. Бромелиусу сохранили жизнь на условии, чтоб он убирался к черту. И вот он здесь, у Ивана.
Царь продолжал страдать, и особенно ярко ему страдалось по ночам.
Вот уже спит Мария Темрюковна, — намаялась бедняжка.
Вот всходит полная луна, и кажется, это не лунный диск ползет по небу, а головка Ивана Великого срывается с колокольни, обнажая черную трубу, — так выглядит колокольня сверху, от луны. Иван старается не смотреть в дуло колокольни, отворачивается к Замоскворечью. Там, на огромном пустыре, выжженном по царскому указу, строится величайший храм всех времен и народов.
Иван с воцарения подозревал, что в государстве не будет порядка, пока народ не станет единомысленным. Ведь что получается? — семья твоя молится вместе с тобой, вся улица, весь околоток стоит на коленях в одной церкви, слышит одно пение, дышит одним ладаном. А народ? Великая семья, сплоченная навеки под царским скипетром? Увы, нет! Эта семья молится порознь. Кто в лес, кто по дрова. А надлежит ей молиться сообща!
И вот, Иван вдалбливает эту мысль святым отцам на очередном Соборе. Отцы кивают, но ничего предпринимать не хотят. Наоборот, открывают монастыри все дальше от Москвы, будто хотят вывести народ в самую глушь. Тогда Иван приказывает строить Храм Всея Руси на собственный счет.
Проект предусматривает огромное рубленое сооружение с сорока сороками куполов. Ровно столько в Москве числится отдельных церквей. Собственно, их и надлежит перенести на вершины нового храма, потратить на стройматериал. Теперь каждый московский приход придет в свой притвор!
Народ поворчал, но согласился. Начали строительство дружно. По воскресеньям вместо заутрени сходились к своим церквушкам и растаскивали их по бревнышку. Молиться стало негде, и занялись воскресной новостройкой.
Некоторые ревнители веры возмущлись:
— Чего мы строим такое здание из бревен? Давайте белокаменное возводить, на века!
— А мы торопимся к юбилею, — отвечал Иван, — через 25 лет 600-летие крещения Руси, из камня так скоро не построишь! Потом, когда дело наладится, обложим храм белым московским камнем. Как гроб сосновый гробом мраморным.
Итак, Храм возвышается на том берегу Москвы-реки, прекрасно смотрится из Кремля.
— А что не в Кремле построили? — пристают скептики — Пожароопасно, — отмахивается Иван.
Храм готов, украшен, набит золоченой утварью и древними иконами. Объявляется всероссийская литургия. Раз храм самый главный, всеобщий, всеохватный, то и освятить его должны все наши священники, все дорогие наши братья крестовые. Заодно и сами освятятся, понесут отсюда единообразное смирение, однозвучную благодать!
— Федька, посчитай-ка: священников, игуменов, монахов у нас тыщ на сорок развелось? — спрашивает Иван, — небось, простым людям места в храме не хватит? Но ничего, скажите пусть пока вокруг постоят.
Бьет огромный колокол, слитый из всех колоколов. Крестовое сообщество наполняет гигантский сруб, начинает петь хором. Однако, колокол все качается, никак не может остановиться, глушит пение. Качается за облаками немыслимая колокольня, дрожит многосаженная толщина стен. От этой дрожи с иконы Николы Чудотворца нечаянно срывается лампадка, вспыхивает малый, но неприятный пожар. Крестовый хор пытается сбить возгорание, взывает к Господу о прекращении огня ради их службы.
— Ах, ради вашей верной службы?! — кричит Господь голосом Ивана из под купола, — так получите!
Из специальных котлов с многочисленных хоров льется огненное масло, нефть, сера. Все горит огнем!
Ну, и врата храма Господь, естественно, успевает заботливо затворить, подпереть крестами и хоругвями.
— Завидна судьба отошедших на Суд Божий в Доме Его! — успокаивает Иван мирных обывателей. Он почему-то и себя видит среди исполнителей кары Господней.
Но приходит утро, Иван подходит к окну — за рекой нет никакого пожарища, нет огромного сруба, нет и новостройки. Так, — одни лачуги, частоколы, лес до небес.
От этого здоровье царя ухудшается, его прямо рвет желчью.
На крик царицы Маши прибегают Бромелиус, Смирной, иеромонах Андрей, Гришка Скуратов, Данила Сомов и подполковник Штрекенхорн. Каждый предлагает несчастному свой способ облегчения.
— Вань, может, ты еще хочешь? — воркует в ухо Мария и вылетает вон, взлохмаченная.
Бромелиус просит принять микстуру европейского производства от всех ядов местного завода. Иван рычит, и доктор Елисей спешит за Марией, остудить ее досаду.
— Караул удвоен! — невпопад рапортует Штрекенхорн; видит, что не попал, ретируется через левое плечо.
— А давай-ка, государь, на воздух выйдем, — спокойно уговаривает Сомов. — Там снежок, на псарне щенки новые есть, уже по двору бегают, один смешной такой…
— Можно и коней посмотреть, — поддерживает Скуратов, — а то и выпить на морозе.
И уже нечего добавить духовнику Андрею, ибо дело душевного утешения сделано без его помощи.
Иван встает, подставляет плечи под шубу, выходит на зимний простор.
— И ты тоже с нами давай! — кивает Смирному.
Легко ли пить прошлогоднюю медовуху, в самом центре государства, на февральском морозце, в окружении верных друзей, коней и собак?
Должно быть, легко, — нам не узнать. То есть, не попадешь нынче в московский Кремль с собутыльниками, клубным конем и приблудной дворнягой…
Царь Иван побрел с товарищами по Соборной площади, и чем дальше уходил от Красного крыльца, тем легче ему становилось. Под стеной на псарне все было готово к встрече высокого гостя. Стояли сосновые козлы с настилом еловых досок, на чистой рогожке стояли глиняные плошки, непритязательная закусь соседствовала с бадейкой пива, большой бутылью немецкого вина. Рыбка имелась всех сортов. И все это как-то не казенно, без церемоний. От этого на душе стало тепло еще до выпивки.
Иван подозрительно скосился на Сомова:
— По ком гулять собрались?
— Ну… — запнулся Сомов, — вот хоть Касьян вчера был.
— И неделя о Мытаре не кончилась, — поддержал Смирной.
— Ну, и как он там?
— Кто?
— Мытарь.
— Хорошо, — Федя принял шутливый тон, — сначала честно волок царскую службу, сдирал три шкуры с православных, потом образумился, выбросил казенные деньги в грязь, пошел с друзьями отдыхать по белу свету. А потом книжку об этом написал.
