— Ладно, Нияз-бек, не играй языком, как ногайкой, — сердито одёрнул Берек-хан. — Придётся тебе поехать на Кубань или в Крым да уговорить этого безумца вернуться…
Императорский двор переехал в Санкт-Петербург. Государыня Анна Иоановна, нанеся первый урок «верховникам» Долгоруким и Голицыным, продолжала укреплять Коллегии надёжными людьми, соратниками Петра Великого. Взятый под особое внимание восточный вопрос, проведённый столь успешно военной инспекцией, рассматривался в Сенате. Обсуждался проект постройки крепости на границе с киргиз-кайсакской степью, предложенный статским советником Иваном Кирилловым. Крепость сию предлагалось поставить на том месте, где впадает река Ора в Урал. Отсюда проторить торговый путь к Аральскому морю и завести на нём судоходство. Султаны Меньшего и Среднего жузов с превеликой радостью согласились оказать помощь России в её великих начинаниях. А вступив под эгиду российского государства, обещали расширить торговлю в киргиз-кайсакской степи вплоть до земель Туркестана и Китая. Здесь же, на заседании Сената, Кириллов представил на обозрение министров «Атлас Российской империи». Министры, глядя на своего младшего сослуживца, обер-секретаря правительствующего Сената Ивана Кирилловича Кириллова, высказались единодушно: назначить оного главным начальником этого края, имени которому пока нет. Самому же Кириллову велела ехать на границу с киргиз-кайсакской степью с заложить крепость…
Не менее оживлённо слушали Петра Павловича Шафирова, только что вернувшегося из Персии с Рештаким договором, по которому вновь пришлось вернуть Персия Гилянскую провинцию, но сохранить дружбу и торговые отношения с шахом. Анна Иоановна с присущей ей уверенностью вновь, как а прежде, отмечала, что земля гилянские России вовсе не нужны; чтобы торговать — для этого не обязательно содержать в чужих краях многотысячную армию и кормить её непонятно во имя чего. Путь торговый проложить в Индию, о коем Пётр Великий мечтал, можно и без войска. Некоторые министры поддакивали императрице, другие молчали, понимая, что возврат Гиляни Персии свершился по иной причине. Возвысившийся полководец Тахмасиба, некий Надир-хан афшар, низложил своего владыку, посадил на трон его малолетнего сына Аббаса, сделался регентом и, фактически завладев верховной властью, предложил русским уйти из Гилянской провинции. Он и до этого не раз навещал Решт, вселяя панику в русский гарнизон. Солдаты покидали караван-сарай, в котором жили, и перебирались на корабли, стоявшие на рейде. Оттуда грозили персам, наводя на них пушки, но до огня дело не доходило. В ответ на угрозу Надир-дан разгонял базары, теснил русских и персидских купцов, чтобы не снабжали царских солдат и моряков продуктами и особенно зеленью. В войсках свирепствовала цинга и лихорадка, началось дезертирство. Самое верное — вывести войска, и Россия сделала это. Рештский договор был преподнесён правительствующему Сенату не поражением, а победой. Таковым его и утвердили, и барон Шафиров был поощрён императрицей и снова возведён на прежнюю должность — президента коммерц-коллегии. За успешное ведение дел на восточных границах империи и, отмечая особо заслуги в строительстве двух каналов — Ладожского и Обводного, императрица объявила указ о присвоении генералу Миниху звания генерала-фельдмаршала и возвела его в президенты Военной коллегии. Были и другие повышения, но не в указах, не в списках фамилия Артемия Петровича не значилась. Находясь в ту пору в Санкт-Петербурге при военной коллегии, огромным усилием волн сдерживал он себя» чтобы не высказать свою обиду императрице, но среди ближайших друзей и соратников язык его развязывался,
— Ты посмотри, что делается в Отечестве! — жаловался Волынский архитектору Еропкину, осматривая его библиотеку, о которой много слышал, но видел впервые. — Волынский всю Россию на себе тащит, а заслугами другие пользуются. Возьми тот же поход на Перейду. Разве мог бы он состояться, если бы я до этого не заключил торговый договор с шахом? Ныне в какую лавку ни загляни — все из Персии. Везут купцы российские из Гиляни и шелка всевозможные, и фрукты, и животных африканских. Но никому и в голову не приходит, что заслуга в том одного Волынского. Императрица Анна Иоановна, будь ей жёстко в её мягком кресле, смотрит на меня как на дальнего родственничка, улыбается на мои поклоны, но никаких видов на продвижение не подаёт. Шафиров поехал в Персию — отдал персам Гилянь, ему слава и почести. А кет бы вспомнить государыне, что всего-то и осталось от Гиляни — торговля, завязанная Артемием Волынским!
Еропкин снисходительно смотрел на его взволнованное, раскрасневшееся лицо и соглашался.
— Так оно, Артемий Петрович, всё так, как говоришь. При твоём-то уме да русском размахе надо советником быть у императрицы или президентом той же коммерц коллегии, коей Шафиров вновь взялся управлять. Но ты не горячись — настанет твой час, и всё устроится. Скажи-ка, пока не забыл спросить, не думаете ни переезжать в Санкт-Петербург? Трудно, небось, Наталье с младенцем! ты здесь, она таи,
— Куда переезжать-то, Пётр Михайлович? Не в твой же дом, где и повернуться, не задев за что-либо, невозможно. Да и неловко мне перед людьми будет ютиться на чужой квартире: всё-таки я не какой-нибудь немец заезжий, а русский, притом потомок самого Боброка. Может, вспомнит Анна Иоановна мою родословную да и подарит домишко какой?
— Жди, когда вспомнит. Да и что ты всё о государыне, когда она сама душой и телом зависима от своего толстозадого обер-камергера. Мы тут с тобой клеймим Долгоруких да Голицыных за то, что Анне Иоановме руки укоротить пытались, а Бирон укорачивает ей руки без всяких заговоров. Сказал — так, мол, надо, таки делается. Он только заявился из своей Курляндии, а уже хорошие места при дворе заняли немцы. Брось камень в собаку — попадёшь в немца. — Еропкин снял с полки том Сенеки, дунул на корешок обложки, отчего взметнулась пыль и засверкала в солнечном свете. — Вот мудрец, которого надо тебе почитать.
— Ну и чем же мудр твой Сенека? — Волынский недовольно взял в руки книгу, поскольку Пётр Михайлович неожиданно завёл речь о другом, словно бы ему говорить о дворе и государыне надоело.
— Мудрость его хотя бы в том, что он никогда не лез на рожон, а находил окольные пути, достигая цели. Тоже был недоволен сенатом, восемь лет пребывал в ссылке за то, что учил людей самосовершенствованию. Как-нибудь почитаю тебе его трактаты «О гневе», «О спокойствии духа», «О твёрдости мудреца». Улавливаешь, куда сей философ звал румлян? Станешь читать его трактаты — устыдишься своих капризов и гневных вспышек.
— Ну вот, пошёл поперёк дышла! — сразу же обиделся Волынский. — Что ж, по-твоему, спокойствием и выдержкой можно чего-то добиться в нашем государстве?
— Можно, Артемий Петрович. Только этим и можно привлечь к себе внимание обер-камергера Бирона.
— На черта он мне нужен, вонючий окорок!
— А на то, что путь к сердцу императрицы лежит через хитроумную голову Бирона, а её не так просто завоевать. Натиск твой только оттолкнёт обер-камергера. Ты попробуй его лаской да умом взять. Кода сумеешь — он откроет тебе пути во все кабинеты.
И Волынский стал искать пути сближения с хитрым и спесивым царедворцем. На очередных куртагах, когда императрица в ярко-голубых одеждах, украшенных бриллиантами, а Бирон во всём розовом вышли в залу, Артемии Петрович повёл себя весьма свободно, чтобы обратить их внимание. Этим он только вызвал неудовольствие Анны Иоановны, но лиха беда начало.
— Что-то наш военный инспектор до сих пор торчит в столице, не пора ли генерал-фельдмаршалу Миниху со всей его комиссией отправиться в Польшу? — императрица окинула Бирона тяжёлым взглядом.
Обер-камергер, идя сзади неё так, что массивный его подбородок висел над плечом императрицы, сказал в ответ:
— Я давно уже думаю, но не могу понять, душа моя, как ухитряется сей дворянин сочетать в себе гнев и причуды дикого бурлака со степенностью и вежливостью, которыми должны непременно обладать высшие губернские чины?
— Плохое воспитание дано Волынскому, а, впрочем, он умён и рассудителен. Будет охота побеседовать о ним — найдёшь в нём человека интересного. — Анна Иоановна, сев в кресло, стала обмахиваться веером и разглядывать наряды петербургских модниц.
Обер-камергер, стоя за спиной императрицы, тоже смотрел на танцующих дам. Не отрывая взгляда от длинных шёлковых шлейфов и оголённых плеч, он следил за Волынским: его крупная фигура в розовом камзоле в белых чулках то возникала, то терялась в большой императорской зале. В перерыве, когда смолкла музыка, Волынский приблизился настолько к императрице, что обер-камергер жестом руки пригласил его, указав на свободные, стоящие за спиной Анны Иоановны кресла.
