— Присаживайтесь, господин Волынский. Виделись мы в Москве и здесь вы изредка мелькаете передо мной, но всё не удосужился познакомиться с вами поближе, хотя сам Господь велит нам знать друг друга лучше. Вы из той самой Волыни, что рядом с герцогством Курляндским? Благодатный край Волынь — мне довелось бывать в Луцке. Кажется, там я и слышал о Боброке — Волынском.
— Весьма польщён, господин обер-камергер, тем интересом, какой вы проявили к моему древнему роду. — Волынский сел рядом и бесцеремонно развернул кресло, чтобы лучше видеть Бирона. — Предок мой прежде всего знаменит тем, что отбил охоту у монгольской орды ходить далеко за Волгу. Не будь поля Куликова, то и немцы, и вся Западная Европа смешались бы с монголами. Быть бы вам, как и русским, азиатами по уму и внешности… Бог, однако ж, миловал: Европа преуспевает во всём, и не будь ныне в России немцев, она превратилась бы в дикую азиатскую страну.
— Однако, господин Волынский, не очень вы высокого мнения о русских. Теперь мне понятно, почему вы вознаграждаете свою чернь оплеухами и травите борзыми. — Бирон раскатисто засмеялся, чем заставил повернуться и Анну Иоановну.
— Похвально, что вы нашли общий язык с первых слов, — заметила императрица и попросила поближе подвинуть к ней кресла. — Всё забываю у тебя спросить, Артемий Петрович, бывают ли в Исфагани ассамблеи или куртаги, подобно нашим?
— Великая государыня, подобно вашим куртагам мне видеть ничего не доводилось. Шах устраивает свои забавы, с бесстыдными движениями танцовщиц, кои являются его же наложницами. Вход на такие куртаги строго запрещён не только гостям, даже ближайшим сановникам. Однако в Персии немало любопытного. В бытность мою посланником в Исфагани мне приходилось наблюдать, как шах выбирал себе чуть ли не трёхсотую по счёту наложницу. Если угодно послушать… то я…
— Рассказывай, Артемий Петрович… о непристойностях можешь не говорить, а, впрочем, мы не из пугливых. — Анна Иоановна, посмотрев на Бирона, улыбнулась с лукавством.
— Представьте себе такую картину, ваше величество. Садится солнце, опускаются сумерки, с высоченных минаретов разносятся голоса муэдзинов, и в самом центре города, в богатом квартале, оживает шахский гарем. Это огромный двор с множеством келий для женщин, а посреди двора фонтан или бассейн. Более шестисот самых красивейших гурий плещутся в бассейне под наблюдением евнухов или забавляются в своих комнатах музыкой, играя на восточных лютнях…
— Уж не побывал ли ты, Артемий, в гостях у этих гурий, что-то рассказываешь дивно, словно сам у них был! — императрица погрозила пальцем Волынскому, а Бирон нетерпеливо сказал:
— Продолжайте, господин Волынский, это интересно…
— Ну так, у шаха настоящих жён до пяти-шести десятков, а остальные — сиге, или по-нашему — временные, и состав их постоянно освежается. Тех, которые надоедают, шах отдаёт своим приближённым, взамен берёт других наложниц, и делает это весьма просто… Есть у него особые старухи, которые постоянно ходят по дворам и выслеживают красавиц. Затем докладывают старшей жене шаха — каких из них пригласить на обед. Во время трапезы к ним бесцеремонно входит шах, оглядывает, даёт знак евнуху, какую оставить, и дело кончено. Будущую наложницу уже не отпускают домой. К родителям её посылают гонца с извещением о выпавшем ка их долю счастье и для выполнения формальностей брака. Что касается наружности гурий — все они разрисованы румянами и белилами, откормлены, полуодеты: юбки их прикрывают только верхнюю половину бёдер, а вся нижняя часть и ноги остаются голыми и разукрашены браслетами…
— И всё-таки видел ты сих гурий?! — Императрица опять засмеялась.
— Каюсь, великая государыня. Бывший шах Хусейн имел неосторожность пригласить меня в гости в просил никому не рассказывать о том, что увижу, но я… только вам, великая государыня, и обер-камергеру — больше никому ни слова о шахских гуриях…
— Ну, сластолюбец, давай-ка рассказывай дальше! — потребовала Анна Иоановна.
— Когда шаху вздумается осчастливить одну из них, то старший евнух громко объявляет: «К царю-царей и к полюсу Вселенной изволит приходить его царственная супруга!» Весь караул в сей момент падает на колени и склоняет головы до полу… То же происходит, когда наложница возвращается от шаха в свою комнату…
— Оказывается, у шаха вовсе нет стола, и даже вилок и ложек не имеется, так ли? — полюбопытствовала императрица.
— Это так, великая государыня, — охотно отвечал Волынский. — Обедает шах один, сидя на ковре, куда стелют пёструю персидскую скатерть и ставят с десяток, а то и более блюд всевозможных. Ест шах руками, б министры и принцы стоят сзади. После ухода шаха они доедают остатки. Но ещё забавнее, ваше величество, как ведутся дела во дворце шаха. Нет у них ни законов, ни каких-либо иных письменных инструкций. Мирзы сидят в двух-трёх комнатах на полу и пишут очищенными камышинками, держа бумагу на коленях. Весь шахский архив — это несколько развешенных на стенах мешочков, в которых торчат свёрнутые в трубочку бумаги. Время от времени бумаги эти уничтожаются, так что архива вовсе не существует…
— Поборы, говорят, у них процветают самые жестокие, — заметил Бирон.
— В Персии есть и «дающие», и «берущие», и вообще пороков очень много, — согласился Волынский. — Но шах одобряет всякие нарушения. Да и притча у них в ходу: «Всякий порок, одобряемый царём, становится добродетелью».
Анна Иоановна потёрла пальцем жирные мешки под глазами, спросила с усмешкой:
— Не оттого ли, Артемий Петрович, ты шаха пытался наказать чуть ли на миллион, что всякий порок шахом прощается?
— Это дело прошлое, великая государыня, и я получил за сей порок от Петра Великого. Но смею заметить, ваше величество, что и вы пришли к тому же мнение: кормить целую армию, живущую в Гиляни, нет никакого проку. Я не мог подсказать государю, чтобы он вывел войска, но ваше величество это сделали сами… Стало быть, и мои притязания к шаху были разумными.
— Был бы ты глупцом, Артемий Петрович, здесь вот так, по-барски, не сидел, — заметила императрица и посмотрела на Бирона. Тот согласно улыбнулся, что означало: обер-камергер весьма доволен знакомством и беседой с Волынским.
Бал во дворце продолжался, на смену танцам пришли всевозможные игры — от «горелок» до «флирта», в зале шумно веселились. Было душно, и Анна Иоановна пригласила Бирона и Волынского во двор, на свежий воздух.
— В Персии, говорят, кони весьма красивые, — допытывалась она. — Слона ты, Артемий Петрович, обезьян и прочих зверей доставил в столицу, а о конях персидских забыл.
— Ну как же, великая государыня! Прислал я из Персии двух арабских аргамаков, сено жуют на вашей конюшне.
— Так то арабские, а я говорю о персидских,
— Персидской породы коней что-то я не видывал ни разу за всю свою поездку, — признался Волынский. — Да и не слыхивал о таковых. Может, их нет в самой природе?
— Есть, — разочарованно произнесла Анна Иоановна. — Скрываешь, небось, от меня. Слыхала я от моих слуг, что ты завёл конюшню в Казани, там у тебя двадцать персидских скакунов.
— Великая государыня, так то кабардинские, каковых и у вас немало!
— Я говорю о персидских, и не лукавь передо мной! — голос императрицы зазвенел. — Негоже обманывать государыню…
— Великая государыня! — всполошился Волынский и опустился на колени. — Ей-богу, нет у меня персидских коней, но коли есть они в природе, то добуду их для вашего величества!
— Есть такие в природе, их ещё небесными называют.
— Убей меня, великая государыня, но я сроду о таковых не слыхал!
— Встань с земли-то, — приказала она, и когда он поднялся, снова упрекнула: — Конный завод в Казани завёл, а сам даже всех пород не знаешь… Мнится мне, душа моя, — обратилась она в Бирону, — что Артемия Петровича следовало бы определить к князю Куракину, по шталмейстерской должности.
— Лучше было бы к графу Левенвольде, — не согласился с императрицей Бирон. — Определим его на звание помощника графа Левенвольде по придворной конюшенной части… Это даст мне возможность постоянно видеться с Артемием Петровичем. После завтрака я сразу прихожу в конюшню. Мне там приятно, но с таким собеседником, как Волынский, вдвое станет приятнее… Кстати, душа моя, — обратился он к императрице, — и тебе пора бы заняться верховой ездой это полезно при полноте и одышке.
Фамильярность Бирона при постороннем не понравилась Анне Иоановне: она на время замолчала, и её собеседники почувствовали, какие недовольные волны исходят от неё. Императрица гут же поняла, что её молчание можно истолковать обидой, и холодно засмеялась:
— Вспомнила всё же! Посол персидский, Измаил-бек, будучи у нас в Санкт-Петербурге ещё при Петре Великом рассказывал старухе Куракиной о персидских конях, а она мне. Три тысячи лет назад был у них какой-то провидец или пророк — вот он и летал на небесном коне к звёздам…
