– Ишь ты! – кольнул Добрыня. – В истинного бога поверили! Ты-то сам в какого бога веруешь?
Ставк смутился, опустил глаза. Сам не понял, как про истинного бога вырвалось.
– Я в Даждьбога верю, во Христа, в Богородицу.
Добрыня засмеялся.
– У тебя вер, как у князя жён. Сегодня к одной пошёл, надоела, другую приласкал. А в Перуна веришь, славишь Перуна?
– Нет, не славлю Перуна, не люб он мне, – ответил Ставк откровенно. Знал, с Добрыней обо всём говорить можно. – Наши, руськие боги всё подвиги совершали. А христианские, и Христос, и Богородица страждущим, обиженным утешение дают. Тем и любы они мне. Христос сам страстотерпец, потому страдания людий понимает. А сколько страданий людям в жизни выпадает, сам знаешь.
Вот оно! Мысль, понимание дались-таки, Добрыня словно осязал его. Христос терпел, и тому же людий, рабов своих учит. Всякий у богов своё видит. Для Ставка главное – утешение страждущих. Да разве такому Ставку можно Землёй владеть? Сможет ли он людий на смерть посылать, когда потребуется, или принуждать работать без роздыху до кровавого пота?
Много ещё о чём толковали, пока глаза не начинали слипаться.
Искал Добрыня суть и подмечал многое.
– Вот философ написал: «В начале, в первый день, сотворил Бог небо и землю. Во второй день сотворил твердь посреди воды. В тот же день разделились воды – половина их взошла на твердь, а половина сошла под твердь. В третий день сотворил он море, реки, источники и семена. В четвёртый день – солнце, луну, звёзды и украсил всё небо». Ну, дальше про ангелов, Сатану, вот, про пятый день. «Затем в пятый день сотворил Бог зверей, скотов, гадов земных, создал и человека». Так и вы, волхвы, тому же учите. Был Род в яйце. Из яйца Род вышел, сотворил Небеса и Поднебесную, воду и землю, земля под воду ушла. Родил Род Сварога и велел ему сотворить и зверей, и птиц, и рыб, и человека. И про потоп и у христиан есть, и у вас, волхвов.
– А почто, – спрашивал Добрыня на следующий день, – ромеи с латынянами ссорятся из-за веры? Бог един, почто же свары меж ними?
– Бог-то един, да веруют по-разному, – отвечал Ставк сокрушённо, словно досадовал на людей иной, чужой ему веры, до которой, казалось бы, ему и дела не должно быть, и печалился даже на тех людей, кои не могут жить в своей вере полюбовно и согласно, а ссорятся из-за неё меж собой до пролития крови. – Латыньские попы за дары грехи отпускают. По правой греческой вере того нельзя делать. Богу угодно покаяние в грехах, а не дары за них. Да и у ромеев, самих-то, свары из-за веры каждый год.
– Хм, дары не надобны!
Добрыня уже поднаторел в священном писании и своим прозорливым умом ухватывал то, что Ставк либо не замечал, либо не хотел замечать.
– Говоришь, дары христианскому богу не надобны? А вот гляди, что в евангелии написано: скорей велблюд пролезет через игольное ушко, чем богатый попадёт в рай. Так?
– Так, – ответил Ставк настороженно.
– А далее что Христос говорит? А то, что сие человекам невозможно, а богу всё возможно. Сие что означает? А то, принесёт богатый в церкву щедрые дары, умилостивит бога и тоже в рай попадёт. Так-то.
– Не верно мыслишь, Добрыня, – возражал Ставк в душевной тягости. Христианский бог представлялся ему благим, справедливым, заботником о людиях. Человек же, которого он уважал, признавал у него острый, всеохватывающий ум, своими замечаниями разрушал веру, как ржа разрушает железо. – Покаяние богу нужно, покаяние и вера, а не дары вовсе. Потому всякий людин, хоть раб, хоть господин, равен перед ним. Одно только богу потребно – покаяние и вера, и тогда спасены будут люди.
Добрыня спорил, а про себя решил: крестить надо Русь. Крестить, но как?
Ставк рассуждал, словно всё решено было и от него с Добрыней зависело, будет ли спасена Русь, или потонет в непотребстве, а жители её отправятся в геенну огненную.
– С Подунавья попов призвать надобно. В Подунавье по-славянски службу творят, да и в Киеве, и Новгороде и по другим нашим городам попы есть. Мало только. Учители славянства, Кирилл да Мефодий, учили: словом надобно язычников в веру Христову обращать. А что латыняне, что ромеи больше мечом да огнём действуют.
Как-то Добрыня подвёл итог спорам.
– Ты вот что, Ставк, ты крестись. Мы на небесах не были. Может, Даждьбог и есть Христос, а Род либо Сварог – главный христианский бог. Мы того не ведаем. Крестись, Ставк, да добре крестись, чтоб других крестить мог. Добрых попов пригляди. Я с князем толковать стану. Князя, бояр, дружину окрестим, потом про всю Русь подумаем. Тут крепко думать надо. Теперь иди, я обмысливать всё дело стану.
Волхв послушно поднялся, поклонился боярину, в дверях остановился. Добрыня недовольно посмотрел – что ещё, всё обговорили, сколько можно воду в ступе толочь.
– А ведь из Корсуня можно попов позвать.
– Из Корсуня? – Добрыня откинулся на твёрдую спинку кресла, посмотрел недоумённо. – Корсунь же ромейский город. Сам же говаривал, не надо ромеев на Русь звать.
– Ромейский-то он ромейский. Мне так рассказывали, в Корсуне и бояре, и все нарочитые люди, и попы – опальные, на коих и басилевс, и патриарх, главный поп серчают. Константинопольские попы алчны, оголодали на бесхлебье. На Русь придут – не о вере станут печься, а об утробе своей да выгоде. Константинопольских попов я сам видал, знаю. А Корсунские попы в опале из-за веры, о выгоде своей печься не станут. Так вот мне подумалось.
– Вот оно как. Ладно, и про Корсунь подумаю. А постой-ка. Расскажи мне про Корсунь, что видел, что слышал.
Ставк вернулся, сел на лавку, заговорил монотонно:
– Поведали мне такую бывальщину в Корсуне. Хочешь верь, хочешь нет, разные люди рассказывали. Бывальщину ту старики от дедов своих слышали. Пришёл в Таврику с большой ратью некий князь русов Бравлин.
– Князь Бравлин? – перебил Добрыня. – Не слыхал о таком. Ну, давай, давай, сказывай, что сделал тот Бравлин.
– Обложил Бравлин город Сурож, дошёл до Корсуня. Не пустили князя ни в Корсунь, ни в Сурож, затворились жители. Захотел князь войти в Сурож, да не вышло. Пожгли вои Бравлина посады, веси пограбили. Началась зима. Таврика хоть не Русь, морозов нет, но и не лето жаркое, набедовались ратники, оголодали. В Суроже тоже голод, кормов жители не запасли, но ворота не отворяли.
Добрыня головой покачал.
– Пожгли всё сдуру, а своих кормов, видно, не было, коли голодали. Не велик разумом тот князь был. Так что, взял Бравлин город?
– Взял-таки, мало не год простоял осадой, но вошёл в город, добился своего. Вои Бравлина натерпелись лиха, зимой померло сколько-то, да и сурожцы побили многих, от того вои впали в великую лютость.
Добрыня взмахнул рукой, перебил нетерпеливо.
– В город-то как вошли? Вот про что скажи.
Такая безделица Ставка не заботила, потому сведения имел скудные.
– По-разному сказывали. Один говорил, ворота проломили, другой – через потайную калитку сколько-то воев скрытно вошло, воротников перебили и впустили рать в город.
– Через калитку-то как вошли? – воскликнул Добрыня в сильном волнении.
Ставк смущённо пожал плечами.
– Ладно, дальше рассказывай.
– Так вот, вошла рать Бравлина в город, и вои пребывали в великой лютости на сурожан, – Ставк приступал к части своего повествования, являвшейся главной на его взгляд, лицо рассказчика заметно оживилось. – Стали вои грабить и творить всякие непотребства над жителями. Велели выкопать глубокую яму, саженей десять в поперечнике. Хватали кого ни попадя, хоть старого, хоть малого, хоть мужа, хоть жену, подводили к яме, рубили головы. Рубили да приговаривали: «Пока яму доверху головами не накидаем, будем убивать». Князь Бравлин с боярами рядом с той ямой стоял. Тут-то беда с князем и приключилась. Пал князь наземь, задёргался, будто бесы в него вселились, изо рта пена пошла, весь коростой покрылся. Короста даже глаза закрыла, и ослеп князь. Тут опять по-разному рассказывали. Одни говорили – голова у князя в сторону вывернулась, другие – нет, мол, ничего с головой не сделалось, только коростой покрылся и ослеп.
Добрыня на такие россказни только рукой шевельнул – продолжай, мол.
– Так вот, пал князь наземь, полежал сколько-то да как закричит: «Несите меня к попам борзо!» Бояре подхватили своего князя, принесли в церкву. Тот попам уже кричит: «Принимаю веру Христову! Крестите меня, да не мудите!» Окрестили попы князя. Тут чудо великое сотворилось. Как вышел князь из купели, короста с него шелухой осыпалась, глаза открылись, и прозрел князь. Огляделся вокруг себя, будто впервые свет белый узрел. Осмотрелся, увидел, какие непотребства вои его над жителями сурожскими творят. Увидевши, закричал, чтоб не делали того более. Вои, прознавши про чудо, кое с князем свершилось, удивились и тоже крестились. Крестившись, более никаких непотребств над жителями сурожскими не творили, а награбленное назад вернули. Бравлин же поведал попам: «Подошёл ко мне старик, сам высокий, худой и седой весь. Схватил меня руками за шею, сжал, аж дыхание спёрло, и свет в очах померк, пальцы-то у него как железные, и речёт: «Крестись! Принимай веру Христову! Не губи жителей сурожских, падёт пелена с глаз твоих, и прозреешь ты». Попы объяснили: то святитель Стефан Бравлину явился. Такую бывальщину слыхал я в Корсуне. Корсуняне боятся, как бы русичи також к Корсуню не пришли, и кормов у каждого жителя на полгода запасено.
