Хотя и своеволен сыновец, разумные речи слушает и следует им. До кун, паволок, злата не жаден. Знает: скупой правитель, что река в каменных берегах – ни самому напиться, ни коня напоить. Булгарскую дань решили на строительство городков по южному порубежью потратить. Нынешней же весной набирать охочих людей из вятичей, сиверцев, дреговичей да селить их на Стугне, Роси. На всё куны надобны.
Не всегда так бывает. Иной раз войдёт в голову какая нелепость, никаких доводов не слушает. Так приключилось два года назад с человечьей жертвой Перуну. Может, княжеское своевольство пользой откликнется? Время пройдёт, людство про Перуна вспомнит, как про Змия из Кощьного царства. А что человечьей крови пожелал вовсе не Перун, а князь, про то и не сведает никто.
Окрестится князь, окрестит опору свою – дружину и боярство, тогда и за всю Русь примутся.
Примет Русь христианскую веру, беспременно примет, побрыкается и примет. Всем по нраву придётся – сильным тем, что простое людство смирению, послушанию учит, сирым же – тем, что утешение даёт. А всем вместе – спасение обещает да вечное блаженство.
Кто не со мной, тот против Меня; и кто не собирает со Мною, тот расточает.
(Новый Завет)
Отсюда начало трём родам. И соединились они, и славны были. Отсюда идут древляне, кривичи и поляне, ибо первая дочь Богумира имела имя – Древа, а другая – Скрева, а третья – Полева.
Сыновья же Богумира имели имена – Сева, и младший – Рус. От них идут северяне и русы.
(Велесова книга)
Как закончился первый свет – смыло все грехи с Земли сырой, оживили мир ясный бог Дажьбог с легкокрылой Живой-Лебедью. Населили они тёмные леса, заселили они синие моря. В небеса запустили стаи певчих птиц, а зверей свирепых – в тёмные леса, и в моря китов, а в болота змей.
Утвердил Дажьбог в этом мире – Правь, отделил Дажьбог Явь от Нави. Стал он богом Прави и Нави.
(Песни птицы Гамаюн)
Пробуждался и покидал тёплую постель Олович рано, вместе с денницей. Ко всякому делу приставлен в боярской вотчине особый соглядатай. И всякий соглядатай ведал: стоит над ним ещё соглядатай, коему зубы не заговоришь, глаз не отведёшь. Во все мелочи огнищанин входил, всё недрёманным оком охватывал, ведал, на какие надобности истрачена каждая мера зерна, клок соломы, кем горшок каши съеден. Знали тиуны, дворские, ключники: за всякий недосмотр спрос учинится. А уж коли заприметит огнищанин захромавшую лошадь или ледащего, бездельничающего холопа, такая гроза грянет, будто сам златокудрый Перун-громовик небо сотрясает. Верил Олович своему оку, ушам не доверял. Уши одинаково слушают и правду, и обман. Потому и оставлял тёплую постель ранее ключников.
* * *Сегодня с утра собрался управитель в поля. Настала пора сева. Ведал полевыми работами тиун Горюн. Да разве один тиун углядит за всем. Не досмотришь вовремя, станешь потом локти кусать, да поздно будет, не исправить, не поправить.
Держал себя Олович, аки боярин. Сам Брячислав наведывался в вотчину не часто, жил в Киеве. Летом, как поспевала ягода, наезжала боярыня с двумя толстощёкими дочерьми и малолетним сынком. Старший оставался в городе, служил князю в гриднях. Боярыня с чадами живала в Городне по два-три месяца. В хозяйственные дела не совалась. Кушала с детками парное молоко, сотовый мёд, ягодку-малинку со сметаной. Боярыня с дочерьми была заботой жены огнищанина, за сынком же дядька присматривал. Обучал дядька своего воспитанника ездить верхи и ратной науке. Для сего держали на конюшне двух меринов. Для дядьки буланого, для боярского челядо каурого, перешедшего десятилетний рубеж и ходившего преимущественно шагом, забывшего, что такое рысь. Для ратных же дел приставили трёх холопских мальцов, кои бились с боярским сыном на деревянных мечах, бегали за стрелами. Дядька учил строго, потому робичичи всё лето хаживали с синяками и кровоподтёками.
Приезжая в вотчину, боярин медами ставлеными, горячими, яствами услаждался, ловами тешился, но про хозяйство не забывал, требовал отчёта в самой малости. Челядинцы втихомолку хихикали: «Наш боярин всех мышей в вотчине наперечёт знает». Глупые, ленивые холопы. Олович за настырность и въедливость Брячислава уважал. Отчёт боярину огнищанин давал три-четыре раза в год. В остальное время был в Городне и князем, и боярином. Как тут гордыня не одолеет. От холопов и закупов требовал, чтоб скидывали перед ним кукули, как перед боярином. Выезжая со двора, сам лошадьми не правил, брал возничего. Для выездов выбрал трёхлетнего жеребца Игреньку, с необычной дымчатой гривой и хвостом, такой один на всю конюшню был. В возничие определил Талеца. Мало-помалу стал Талец правой рукой управителя. Уже и на Горюна с Жидятой поглядывал свысока, разговаривал с усмешкой, словно ведал за ними тайную вину и раздумывал, сказать, не сказать огнищанину. Роту держал крепко, был Оловичу верным псом. Связала рядовича с огнищанином крепкая верёвочка. А ну как прознают смерды, отчего Ольшанка выгорела, благодаря кому они из вольных смердов, дабы избегнуть голодной смерти, закупами сделались? Ляшко не сболтнёт, сам на себя клепать не станет. А огнищанин хитёр, коли что у них меж собой не сладится, может слушок пустить. Придётся тогда Талецу от гнева смердов бежать куда глаза глядят. Такое не прощается. Жилось ныне Талецу вольготно, от огнищанина перепадали и куски жирные, и пиво. Чёрной работы рядович давно не ведал и у ключницы Анеи тащить всё, что плохо лежит, перестал.
Запрячь пораньше Игренька Олович велел вечером. Утром, управившись по хозяйству, оттрапезничав, поехали. Телега катилась по полевой дороге, селище осталось позади. Талец обернулся к огнищанину.
– Мы ведь можем услужить киевскому князю. Князь боярину благодарен будет. Боярин тебя без награды не оставит. Хоть как, а наградит за княжью любовь.
Олович фыркнул. Талец всё утро порывался сказать нечто важное. Ещё вчера приступал с разговором, да с разговором особым, не для чужих ушей. Управителю всё недосуг было выслушать рядовича. То рала, лемехи, бороны осматривал, то с ключником в коморы с семенами ходил. Пока по селищу ехали, рядович молча ёрзал, не терпелось поведать задумку.
– Я как князю услужу? Лишнюю шкурку отдам? Так то боярин решает, не я. Или ты где сома небывалого заприметил, угостить князя желаешь? Дак тебе какая с того выгода? Тебя в княжий терем и на порог не пустят. Князь про тебя и знать-то не будет. Чего суетишься?
– Князь боярина полюбит, боярин тебя, а уж ты меня в обиде не оставишь. Вот мне и выгода, – Талец хохотнул, сверкнул глазами. – А то, может, и спросит князь – а кто меня распотешил? Да кожух крытый, крашеный подарит, или сапоги юфтевые.
– Ишь ты! Сапоги юфтевые ему подавай! В лыченицах походишь. В лыченицах-то сподручней. Ноге вольготней, не давит, не жмёт.
– Сподручней-то оно, конечно, сподручней, – хмыкнул рядович. – Да только ни князь, ни дружина, ни бояре в лыченицах не ходят. Да и гостей в лыченицах не видывал, разве только коробейников. Ну, то всё присказка. Дак мы чё, услужим князю нашему великому?
– Да ты толком-то говори, балабонишь, балабонишь, – Оловичу надоела бесцельная болтовня, в голосе его появились сердитые, нетерпеливые нотки. – Дело говори, коли начал.
– Дело, я мыслю, вот какое. Живёт в Ольшанке девка. Одно слово, не девка, а загляденье. Телом ладная, не доска, не квашня. Ликом пригожая, румяная, уста сладки, так бы и впился в них. И нравом бойкая, всё песни поёт да шутки шутит. Князю таки девки любы.
– Ты-то почём знаешь, каки девки князю любы?
– Знаю! – задиристо ответил Талец и, не рассчитав, стегнул коня под брюхо.
Игренька дёрнул головой, заржал, оскалился и понёсся вскачь. Олович повалился на спину, недовольно прикрикнул:
– Куда тя леший несёт?
Ему только девок для князя не хватало воровать. Эко же чего выдумал! Однако с чего бы такие задумки в голову его Талеца пришли? Знать, надоумил кто-то. Надоумил ближний князю человек, не иначе. Коли так, можно и поспособствовать, князь своими милостями не оставит.
– Погодь, погодь. Так ты с Мистишей столковался? Ну-ка признавайся, вёл с ним беседы?
Как управитель боярской вотчиной для всяких тёмных, тайных дел имел при себе пройдоху Талеца, так и киевский князь держал Мистишу. Кем был сей удалец, для Оловича оставалось загадкой. Не гридень, не боярин, а человек ближний князю. Сказывали, доводился Мистиша роднёй воеводе киевских князей Свенельду, вроде даже сыном тому приходился. Досконально сего Олович не ведал. Ни для ратных, ни для государственных дел талантов Мистиша не имел. Зато имелся у него особый талант: исполнять те желания и прихоти своего повелителя, кои огласке не подлежали. На масленицу наезжал боярин в вотчину, с ним и Мистиша прискакал. Спросить у боярина, по какой надобности сей удалец и по усадьбе, и по селищу шныряет, Олович сробел. Рассудил: коли привёз боярин с собой княжого человека, стало быть, имеется в том надобность. Потребуется – сам скажет, у него и своих забот, без Мистиши, хватает. Без спросу сунешься – того гляди отлает. Мистиша и на игрища хаживал, и с девками зубоскалил, и с парнями словцом перекидывался. И с Талецом столковались. Сразу видно, одного поля ягоды. Управителю же цели своего приезда княжий человек не раскрыл.
