— Эй вы, мужики! Говорить сущую правду, а то всех прикажу шомполами пороть!
Взгляд офицера упал на толстого крестьянина с окладистой рыжей бородой, с волосами, обильно смазанными коровьим маслом.
— Ну, вот ты начинай!
Выбор пал на городиловского старосту Клима Анциферова. Клима так и распирало угодливое желание рассказать всю правду про подстрекателей бунта, но в упор на него глядели угрюмые глаза односельчан. И Клим понял: если он предаст, гореть его скирдам на поле, его новой избе, да и самому, пожалуй, не жить больше на свете.
Анциферов, низко кланяясь, заговорил:
— Да ведь кто их знает, ваше благородие, в чужую душу не заглянешь. А только, как встрел я их вчерась у околицы, богомольцами назвались.
— К мятежникам не сговаривали пристать народ?
— Ни боже мой! — еще ниже поклонился староста. — Такого от них не слыхивали.
В толпе пронесся вздох облегчения. Торпаков понял: дальнейший допрос бесполезен. В глубине души офицер сам был доволен: жаль отдавать виселице такого молодца, из которого выйдет отличный солдат.
Веселее взглянув на арестованных и разгладив пышные усы, поручик заговорил:
— Вот вам, бродяги, моя резолюция! По указу его царского величества велено всех праздношатающихся забирать в солдаты, усмотря их здоровье. Ты, — обратился он к Илье, — как звать тебя?
— Илья Марков.
— Хочешь в солдаты волей идти, Илья Марков?
— А коли волей не похочу, неволей заберешь, ваше благородие?
— О, да ты сметлив, как настоящий солдат! Так пойдешь? Присягу дашь?
— Пойду. И присягу дам.
— Ну и преотлично. А ты…
— Акинфием Куликовым кличут.
— Ты, Куликов, для солдата староват и слабоват. И потому вот мой приговор: дадим тебе двадцать пять шомполов за бродяжничество, и ступай на все четыре стороны.
Неожиданный приговор поразил Акинфия в самое сердце. Правда, Куликов сильно сдал за последние годы, ссутулился, густая седина пробилась в волосах. Да еще и схитрил старина: приведенный на допрос, он нарочно съежился, опустил голову, чтобы стать похожим на безобидного странника.
Но расстаться с Ильей, которого он любил пуще жизни? Илью возьмут в солдаты, а он, Акинфий, пойдет один бродить по дорогам?.. И произошло чудо.
Вместо сгорбленного немощного странника с бессильно опущенными руками перед Торпаковым очутился здоровенный мужик, ростом выше прежнего на целую голову, с выпуклой грудью, с мощными руками, с большой, гордо поднятой головой. И даже, казалось, одежда мужика приобрела новый, щеголеватый вид. Поручик глядел и не верил своим глазам.
— Ваше благородие, прикажи дать мне шомпол, — звонким голосом сказал Акинфий.
— Зачем тебе шомпол? Али сам себя сечь хочешь?
— Дашь, так увидишь.
— Федосеев, дай ему шомпол, — приказал Торпаков капралу.
Взяв толстый железный прут, Акинфий легко завязал его узлом и протянул офицеру.
— Что скажешь, ваше благородие, годен я в солдаты али нет?
Торпаков пришел в восторг.
— Ах, шельмец, ах, мошенник! — восклицал он, захлебываясь от смеха. — Вот чертов старичище! А ведь как прихилился, посмотришь — ветром сдует. Беру, конечно, беру и тебя!
— Пропало казенное добро, — уныло сказал Федосеев.
— Этому горю легко помочь, — возразил Акинфий, взял из рук офицера шомпол, привел в прежний вид и подал повеселевшему капралу.
Поручик Торпаков был доволен: каких славных солдат приобрел он для своей роты! Но он принял меры: велел привести попа, и вновь завербованные принесли присягу на кресте и Евангелии, что будут служить богу и великому государю честно и нелицеприятно и от воинского долга уклоняться не будут вплоть даже и до самой смерти. А оставшись наедине с Федосеевым, Торпаков пообещал капралу, что спустит с него с живого шкуру, если Марков и Куликов сбегут.
Ночью, когда солдаты уснули, Илья с Акинфием вели тихий разговор.
— Так-то, батя, отгуляли мы с тобой, — грустно начал Марков. — Вольными были птицами, а теперь придется по чужой дудке плясать.
— Эх, глуп ты еще, Илюша, — с сожалением сказал Акинфий. — За это богу надо семь молебнов отслужить, что так дело обошлось. А коли по совести молвить, не богу надо спасибо говорить, а мужичкам, что нас из беды вызволили. Видал ты, как староста перед офицером крутился, ну прямо уж на сковородке.
— Да, качаться бы нам на виселицах, кабы он хресьян не побоялся. А ведь болтни он хоть слово про гра…
— Тесс… нишкни! — зажал товарищу рот Куликов. — Об том деле молчать надо, а что вперед будет — поглядим. Ведь это только от смерти лекарства нет, а мы с тобой, слава богу, живы-здоровы, вместе остались. Руки и ноги у нас целы…
— Так ты, батя, утечь сбираешься? А присяга?
— То, что мы царю присягу дали, это нестоющее дело. Всем ведомо: вынужденная присяга силы перед богом не имеет. Наша присяга много лет назад народу принесена. Мы с тобой ее и в Астрахани и на Дону держали, а теперь, коли удача будет, и опять с народом супротив бояр пойдем.
— В Бахмуте бы снова побывать, — вздохнул Илья.
— Побежим на Дон, не минем и Бахмута, — успокоил товарища Акинфий. — А ты спи, сынок, время позднее.
Началась для двух друзей солдатская служба. Илья Марков и Акинфий Куликов удивили ротного командира своим умением обращаться с оружием. Торпаков не верил им, что свое искусство они приобрели на охоте.
«С солдатской службы удрали, подлецы», — думал поручик.
Но копаться в прошлом рекрутов Торпаков не захотел. Влюбленный в строй, ценивший хороших солдат, как помещик ценит работящих крестьян, он боялся, что, если за Марковым и Куликовым откроются тяжкие вины, их заберут от него, и рота лишится двух лучших стрелков.
Вскоре после того как булавинские посланцы попали в солдаты, пришел приказ: роте Торпакова вернуться к Юрловскому полку, который отправлялся на шведский фронт. Приказ объяснялся тем, что шведская армия продвигалась на Украину, а булавинское восстание явно шло на убыль.
Марков и Куликов чрезвычайно обрадовались: ведь они твердо решили не поднимать оружия против бунтовщиков, и это грозило им большими бедами. А бить дерзких захватчиков-шведов — какой же русский человек отказался бы от священного долга?
Начался дальний поход. Акинфия Куликова назначили кашеваром, и он своими кулинарными талантами угодил не только солдатам, но и начальству.
Старик Акинфий быстро прижился в роте. Не было у молодых солдат лучшего друга в беде, чем Куликов. Как-то сердечно и просто умел он утешить несправедливо обиженного командиром, затушить возникшую по пустякам ссору, послушать на ночном привале рассказ тосковавшего человека о родном доме, о речке, где бродил рассказчик, ловя вьюнов, о луге, где пас в ночном лошадей. И уже не один Илья Марков, а многие молодые солдаты стали звать Акинфия батей.
Илья не ревновал. Он гордился тем, что его старый мудрый друг заслужил такую любовь новых товарищей.
Булавин недаром возлагал надежды на весну: с весной сила атамана Максимова начала таять, как лед, подточенный вешней водой.
При реке Лисковатке[105] Булавин наголову разбил войско азовского полковника Васильева и атамана Максимова. Победа досталась восставшим легко: во время боя значительная часть максимовских казаков перешла на сторону Булавина. Недаром писарь Хведько целую зиму писал подметные грамотки, а гонцы развозили их по всему Дону.
Максимову и Васильеву удалось бежать. Они укрылись в Черкасске, надеясь отсидеться за крепкими стенами под защитой крепостных пушек. Эта надежда не оправдалась. Черкасск пал. Только два дня продержался город против многотысячного войска восставших. Лукьян Максимов, Ефрем Петров и другие старшины были «головой выданы» Булавину.
Максимов, пожилой казак среднего роста, с могучей грудью и широкими плечами, стоял перед Булавиным и злобно смотрел ему в глаза.
— Кондрашка, вор, можешь нас убить, а делу твоему все одно пропадать! — гневно выкрикивал Максимов. — С царем не справишься!..
— С царем справлюсь али нет, там видно будет, — спокойно возразил Булавин, — а с тобой вот справился. Отольются тебе слезы невинно загубленных, отплатишь за великие угнетения, что многие годы голытьбе чинил. Ты царской награды за усмирение верхового Дона ждал? Так получи же ее!
Максимову и другим старшинам отрубили головы.
Булавин был избран атаманом войска Донского, но уже чувствовалось, что власть его будет непрочной. Старшинская верхушка была уничтожена, но богатеи затаились и только выжидали момента, чтобы нанести удар.
Новый войсковой атаман действовал неблагоразумно: вместо того чтобы двинуться на север с большой, собранной воедино армией, он стал рассылать своих полковников в разные места, и его разрозненные силы терпели поражения.
