— Тявкам токо на ляхов. А чего им от нашей тявки? Тьфу!
— Так боязно ж. Побьют, закалечат! А то и хлеще — за студную измену, за крамолу в острог законопатят.
— А Сапега-то, посланник ихний, грят, высокомерен зело. Его и шляхта и бояре ненавидят.
— Хлеба не купишь! Бояре да целовальники всю деньгу выкачали…
— Бей кружала!
— Гай-да!
Неуправляемым, трепыхающимся кашевом народ прудил у ближайших питейных домов. С треском вылетали ставни, крышки бочек, скользкие от вина лавки. Досталось и шинкарям. Само собой, кружечник Давыдка схоронился. А, судя по очной торговле, и не при деле был. За все, по обычаю, ответил подставной стоечник Немой Урюк. Ему оторвали уши и завалили бочками, из выбитых дон коих хлестала дурманная жижа.
Когда было покончено с несколькими кружалами, толпа пуще озверела — до безудержу. Теперь она катила, разрастаясь снежным комом, необузданная, пьяная и жестокая, слизывая лавки и терема. Пёр чёрный бунт, распаренный, дрожжевой — клубясь, булькая, бурля, плеща кипящей злобой, изощрённым изуверством, нутряным бешенством. Сырь пещерного сознания, точиво растелешённого порока, праздник раскованного греха. Стрельцы благоразумно уходили в схорон, прятались, оседали по затаинкам и затишкам. Какой-то не уберёгся, в одномижье сплюснули в кровавый блин на мостовой.
— Надоть и лотки кой-чьи пощупать! — взвился чувственно-болезный клич.
— И то верна-аа! Мужики, айда в торговые ряды! — надсаживались закопёрщики.
— Так недолго и до бояр дорваться.
— А чего? Пошто и нет!? Ужто кнуров поганых жалеть станем? Гуляй, орава?
Из подворотни набежало несколько мужиков с саблями и пистолетами — первые ряды смутьянов настороженно застыли, колышимые в спины задними. Мощный кривой мужик перекрестился пистолем:
— Не боись, братва. Свои мы. На Евпловке стрелецкий склад поворошили. Теперь и ружья у нас — по во! — замерил от пола до горла.
— А шалить с нами не станете?
— Пошалим… Пжавда ш бояжами. — Шепеляво усмехнулся другой, высокий, в терлике — длинном мелкорукавном кафтане.
— Эге, да тут служилая собака затесалась! — грозно клацнули из гущи.
— Чего блеешь зазря? Не боись, — снова усмехнулся каланча, безбожно шепелявя. — У меня свой зуб до неба пророс на боярскую заразу.
— Что ты? — недоверчивый смешок. — Так, можа, ты зараз нам и шишкой станешь?
— Тебе свысока, небось, и падать на бердыши красивше? — ядовито вставил тощий посадский, сильно под бузой.
— А что? Коль так, возьмусь атаманить, — не раздумывая согласился в терлике. — Пся крев.
— Никак лях?!
— А лях что не человек?
— И бог с ним! Полез в заводчики — его кручина.
— Так куды повелишь, шишкарь?
— А вы куда навострились?
— А по улице кривой — за боярской головой.
— Ну, эт вы зря, отцы-святцы. Бояр бояру рознь! — крикнул вожак.
— Кака рознь? Все они шакалье отродье, годуновские выкормыши.
— А вот это верно. Так не с хвоста же начинать? Сперва башку снести требуемо!
— Э, да ты чё предлагашь: ближнего боярина сбрыкнуть?
— Як пугало с шеста. Да не робей, братва! Ноне все слободы поднялись. На Кремль — и всё тут. Гикнется Годунов, бояре Шуйские к кормилу придут. — Соблазнял верзила-водитель, поигрывая дулом.
— Радость-то кака! — поехидствовали в толпе.
— А радости поболе будет: жрать, пить — сикоко душа зажелает.
— Можа и копейку обирать не станут?
— Можа. Худо живем, худше некуда. Так нешто ж при Шуйских жизнь горше станет? — засмеялся вещун в терлике, а глаза — без смеха, лиловые, недвижные.
— Оно, конечно, так. Хужее-то не станет, некуда хужее. — Зачесалась не одна сотня затылков.
— Ну, так что ж балабольню водить зазря? К Кремлю!
Сбитый с панталыку народ, взбученно гуркоча, двинул за случайно обретённым вожаком. Идти довелось недолго. В одном из тесных переулочков показались всадники, да немало.
— А ну стоять! — повелительно воздев палаш, сначальничал сипло грудастый воин с белой бородой. Подчинённые его защёлкали пистолями. Предостерегающе лязгнули сабли.
— Иван Туренин. — Зашуршало в толпе. — Годуновский сват иль брат…
— Мети их, подлюг! — подал клич кривой помощник поляка.
— Стой, мужичье! — загремел Туренин. — Куда правите?
— А тебе нужда пытать? — глухо буркнул заводила, пряча пистоль за спину, и подал глаза долу.
Туренин прищурился, вглядываясь:
— Э, да никак знакомый ястреб! Встренулись-таки. Господь вот только пособил аль дьявол? Эх, народ. За кем валишь? А, народ? За кем прете, старичьё-дурачьё? У ухаря крут покрут, да под терликом — кунтуш залокочённый. И борода-то у башки наклеена. То первый поджигатель Пшибожовский-кромешник. Паскуда эта нарочно вас супротив правителя мутит…
Пшибожовский сгорбился, посерел: точь-в-точь развоплощённый и расколдованный злыдень. Но хладнокровия не потерял — в упор стрельнул по Туренину. Пример главаря подвиг приспешников. Улица исчихалась дымом. Завязалась нешуточная бойня.
Укрывая лицо полой кафтана, лях загоношился — шаг-другой и с глаз долой. Впрочем, то была лишняя предосторожность. Слободским-то не до сведения счётов с разбойниками. Накипевший злобёж обрёл исход в схватке с патрульным отрядом. С трудом отбили Туренина. Но надолго сдерживать наплыв жилистых рук и прочных голов никто и не мыслил. Ослеплённая брагой, кровью и потехой очертевшая гурьба валила вперёд, пластуя псов н кошек, шкеря перехожих, прудя улочки. А все улочки раньше ли позднее втекают в Кремль…
…Савва Кожан давно уже предчуял неладное. Шныряя по улицам и трущобам, не первый день ждал он близких беспорядков. Даже воздух в Москве, казалось, был густ и спёрт, как перед грозой. Всё говорило, что народ недолго будет покорствовать по углам. Пятую неделю в городе правили голод, грабёж и гомон. Народ пух от недоеданья. Всё съестное, что свозилось в столицу, отбивалось ворьём ещё на окраинах. Хлеба не видели почти, о мясе забыли вовсе. Патрули не в силах были унять гульбу грабителей. По улицам шныряли юродивые, каркая, камлая, призывая сбросить Годунова, что вроде как охмурил государя.
Многочисленные доверенные Шуйских окучивали недовольных, подстёгивали протестные помыслы, раздували растущую неприязнь к правителю. Перепуганные золотари бросали на переездах, улицах и площадях колёсные вместилища с нечистотами. А эти самые «золотые бочки» на припёке источали столь дурной и ядовитый дух, что повсюду разгулялись моровые болезни. Да чего там?! Кожановская бывшая вотчина — Выгребная слободка — за минувшие недели пополнилась доброй полусотней разорившихся ремесленников и торговцев. Оно, да, народ нынче не тот, что был ранее — до Грозного царя. Терпеливее, опасливее стали люди, но и трусости предел настаёт…
Кожан покачал головой, дивясь гром-гаму, охватившему город. Со «дна» в открытую выныривали самые беззаконные, дюжие и откормленные головорезы. А за ними и отчаянные милостынщики. Держа нос по ветру на верную поживу, лихой люд жадно потянулся вслед за шумными толпами горожан. Причём строго туда, где «светил» приличный разгром.
Развенчанный воровской воевода Лёха Лентяй не посмел и носа казать из своего логова. Кожан в одиночестве брёл по самым замысловато кручёным переулкам, стараясь не напороться на ненужные встречи. Из какого-то окна выплеснули объедки. Грубый женский голос приправил выходку обидным хохотком:
— Ох, кажись, кому-то перепало! Ой, Вань, гля-гля, уродик какой ползёт. Что те паучок. Вот смех-то…
Кожан встряхнулся, побрёл дальше. Там просторно зияла выходная дыра на шумную площадь. Оттуда бухали раскаты гвалта, ломающегося дерева, выстрелов.
— Видать, бой там кипит не забавный. — Савва нащупал верный кинжал.
Дохнуло, завеяло порохом, копотью и мешаниной из пыли, пота и крови.
Под окном богатых хором десятка три мужиков сгрудились над чем-то вихляющимся, сосредоточенно пиная это. Несколько стрельцов, скучковавшись в тесный круг, выдыхаясь, отбивались от наползающего сброда с кольём и топорьём. Некий оборвыш волок расщеплённый сундук со взбитым, порхающим барахлом. Кряжистая, как слониха, баба дубасила мокрого от сукровицы дьячка, походя срывая с него образок. Седой дурень колотил обухом по голове рослого дворецкого, с которого другой мужик деловито стягивал добротные сапоги. Сила у деда избыла лет двадцать назад. Во всяком случае, его недозашибленная жертва хрипло дышала, попуская малиновый вспенок.
Несколько голодранцев метались по площади, маня захмелевших от бойла, осатанелых баб на недолгий «присест». Ножами и саблями убитых стрельцов лупили по немногочисленным страдальцам из боярского дома. Впрочем, их бы запросто прикончили и так — дрекольем с обушками. Короче, не жизнь, а жутень.
