И все равно ох как нелегко изрубить толикое множество, пусть и надежду и строй потерявших, но огрызающихся, будто раненые звери в капкане, степных богатуров.
Горский, как и большинство дружинников, оставив ненужное уже теперь тяжелое копье, рубился саблею. Вдох, удар, скрежет железа по железу, выдох и снова вдох… Сколько длиться еще нескончаемой этой череде, прерываемой лишь хрипами и стонами поверженных? Не мгновеньями, не минутами, не часами, а числом супротивников измерялось сейчас время. Разверстые рты, налитые злобой ножевые глаза – на одно лицо казались Горскому враги. Потому и не понял он, чья бритая наголо голова полетела после его бокового удара под копыта.
– Йок кысмет! – не это ли мелькнуло напоследях в гаснущем сознании предводителя ордынского войска? Воистину, нет Бегичу удачи! Горский онемевшею десницею с трудом удержал на взмахе удар, вовремя узрев безоружные, с мольбой протянутые руки очередного супротивника.
Все дальнейшее Петр чуял с какой-то безразличной отстраненностью, будто не он, а другой кто-то вязал в надвигающейся сутеми многочисленный полон, потом при факелах уже искал в грудах тел раненых дружинников. Мимо сознания протекла и радостная молвь съехавшихся князей:
– Пришлось-таки мне началовать полком, Дмитрий Иванович!
– Славно началовал!
– Такими-то храбрами чего не командовати. Любота!
– Обнимемся, брате.
И будто к жизни вернул наехавший Поновляев. Обнял, прижав к побуревшему, вражеским оружьем исцарапанному панцирю, ласково озрел побратима:
– Устал, друже?
– Да и ты, поди, намахался.
– Что я! Не мой нынче меч голову-то Бегичке смахнул!
– Значит, не подгадил?
– Не подгадил!
Ночь воинство стояло на костях. Ждали рассвета. А его все не было, будто солнце боялось осветить неприбранное, кровавое полчище. К полудню только начала подаваться плотная стена тумана, нехотя, пядь за пядью, как давеча татарское воинство, отдавая солнцу богатырское поле, Вожу со страшной плотиною из людских и конских тел.
А вот уже и на тот берег пробилась солнечная рать, отвоевывая у тумана брошенные татарские вежи и тьмочисленные телеги обоза. Там, в одной из арб, и нашли поновляевские молодцы злосчастного попа Григория.
– Ишь, какого зверя закамшили!
Поновляев удоволенно озрел скрученного дружинниками вельяминовского лазутчика.
– Истинно, зверь. Лис прехитрый! – Степан Калика приздынул саблю. – Чего им любоваться-то? Дозволь, зарублю переметчика!
– К чему саблю поганить? – Поновляев, рывшийся в поповском мешке, вытащил оттуда объемистый сосуд темного стекла. – Не из этой ли скляницы он тебе, Степан, в лицо плеснул? Вот пусть из нее и глотает за княжеское-то за здоровье! Держите его, робята.
Миша кивнул воинам, соскочил с лошади.
– Помилосердствуй!
Обвисая в руках дюжих ратников, поп силился встать на колени.
– Что, дурова порода, жеребячья родня, на ответ кишка тонка? Ужо будет тебе за грехи мука, за воровство кнут! Ко князю его!
Радостным колокольным звоном встретила московская земля свое победоносное воинство. Звонкий благовест плыл над городами и селеньями, и, опережая его, растекалась по Руси благая весть о ниспослании великой победы над нечестивыми агарянами. Недаром, знать, денно и нощно молили о ней в незакрывающихся церквах тысячи и тысячи московлян. Да и не одних московлян, поди. Общей для всех людей русского языка была горячая молитва та, общею стала и победа.
Как свою, ощущали ее в Рязани и Твери, Нижнем Новгороде и Смоленске. А что косоротятся иные володетели на возвеличивание Москвы и князя Дмитрия с нею – то пустое: государи уходят, народ остается. И стоять земле нерушимо, покуда не пресечется в народе том память о таких, как ныне, великих деяниях!
И не первым ли из русских князей поднял на почестном пиру заздравную чашу за великий народ свой, свято хранящий память отчичей и дедичей, Дмитрий Иванович Московский! Был в застолье этом великий князь непривычно тих и задумчив, пиво пил, разбавленное изрядно пресным медом, а от многоразличных кушаний и вовсе отказался, похлебав через силу любимую уху из стерляжьих пупков. Долил сердце давешний тяжкий разговор с Сергием. Старца он принял на другой же день по возвращении в Москву, еще хмельной от неистового ликования горожан, от жарких ночных ласк истомившейся Евдокии.
И потому ушатом ледяной воды ожгли князя нежданные укоризны Сергия. Сурово-отчужденным был лик великого молитвенника земли русской, суровы были и его слова:
– Гордыня обуяла тебя, княже. Грех великий, коего пуще всего должен остерегаться власть предержащий!
– В чем грех мой, отче?
– Не лукавь, княже, ибо ведомо тебе, о чем реку аз! Почто заточил и пытать велел попа Григория?
Сергий знаком остановил готового возразить Дмитрия.
– Ведаю, со злоумышлением на жизнь твою послан сей священник из Орды. Однако же сан не снят с него, пото и суду твоему не подлежит!
– Митрополит Михаил на то разрешенье дал.
– Михаил – не митрополит есмь! И не епископ даже. Ибо обязан ставиться во епископа митрополитом или патриархом цареградским!
Дмитрий, склонив голову и не пытаясь уже оправдываться, закусил губу, сдерживая бессильный гнев.
– Своим лишь похотеньем вселил ты, княже, чернеца сего в митрополичий дворец. В том и гордыня твоя! Ибо николи не должно похотеньем лишь мирской власти вершить церковные дела. Алчешь удобного святителя обрести днешней выгоды ради!
Дмитрий поднял было голову, но смолчал.
– Ведаю, что выгода та не токмо тебе, но и людству надобе. Но, обретя малое сегодня, не потеряешь ли безмерно большего завтра? Без духовного поводыря слепа твоя власть, княже. И не в бездонную ли яругу заведет тебя, сам не ведающий дороги, Михаил!
Сугубая правота была в словах великого старца. Может, провидя будущее, видел он великие нестроения от грядущего подчинения церкви княжеской власти? Непроглядно Дмитрию будущее, ведомое великому старцу. Днешние бесконечные господарские заботы застят князю далекие горизонты. И потому велик, ох как велик соблазн использовать нынче то, что, будто само собою, дается в руки! Пообещав Сергию немедля выпустить из узилища злосчастного попа (согласиться на что было гораздо легко, ибо успели от него под кнутом узнать о замыслах каина Вельяминова главное), Дмитрий крепко задумался.
Правы, воистину правы были и покойный митрополит, и Троицкий игумен! Не лучшего, а удобнейшего из церковных иерархов возжелал видеть князь на святительском престоле.
«На тя, господи, уповаю, исправи путь мой. Бо слабый есмь человек. Не корысти ради тщусь возвеличить Митяя, дабы принял архиерейства сан. Ради языка русского! Прости, господи, лукавство мое! Преже всего за ради себя стараюся! Но разве дело мое княжеское, в коем Митяй верный помощник, не во благо Руси? Не оставил блаженной памяти Алексий по себе восприемника. Ждать же, кого поставят во митрополиты в Царьграде, не могу! Ну как будет он супротивником замыслам и чаяниям моим? Не допущу того! Прости, господи, гордыню мою…»
Вечером уже, после пира, призвав Митяя для разговору с глазу на глаз и глядя в красивое, породистое лицо будущего церковного главы, слушая его бархатный, обволакивающий голос, подумал вдруг Дмитрий, что просто нравится ему этот человек. Нравится, и все тут! И ежели бы не это, позволил бы он тогда синклиту епископов выдвинуть иного избранника. Неистового нижегородца Дионисия, к примеру…
Раскатившись мыслями, Дмитрий даже вздрогнул, услышав это имя из уст Митяя:
– Не должно покуда церкви взострять народ на татар, подобно епископу Дионисию. Придет грозный час, ведомый лишь великому князю, тогда и призывать людство на битву! Покуда же хитрить надобно с супостатами. Можно и «многа лета» пети иродам, моля в душе Господа о ниспослании гибели на нечестивых агарян!
Дмитрий усмехнулся:
– Хитрость паче силы.
– Истинно, государь. Хоть ложью-блядиею пробавляться – дело грешное, иного пути одоления на враги не ведаю. Паче того, измыслил я, как Ваньку Вельяминова добыть.
Князь вздрогнул, вгляделся пытливо в озабоченное лицо любимца. И тени шутливости не было на нем – видно, печатник и духовник княжеский говорил взаболь.
– Сказывай!
– Не ведаю, как и начать-то, – Митяй сокрушенно развел руками, – ин, ладно. Ведомо мне, что переметчик сей слух на Русь пускает, будто брат твой Володимер Ондреич ищет из‑под тебя стола великокняжеского. Верно ли сие?
Дмитрий сумрачно кивнул, подтверждая.
– Надобно заставить поверить иуду новоявленного, что так оно и есть на самом деле!
Князь недоуменно воззрился на Митяя:
– Это зачем?
– А затем, чтобы на Русь заманить Вельяминова! Мыслю, лишь оболстивше и преухитривше, мочно имать того перевертня.
– Хитрый Митрий, да и Иван не дурак!
– Вестимо, не дурак. Пошлем к нему верных людей, якобы от брата твоего.
