«Бирон пал» — значило на душе россиянина: «Правда воскресла!.. Воистину воскресла!»
И все православные ровно, дружно крестились на всех далеких окраинах, на границе королевств Шведского и Польского, на границах Крымского и всех азиатских ханств.
Кара Господня, небесная, равная казни египетской, миновала!
Пока Тора Кнаус, узнав о новом аресте Зиммера-Львова, хлопотала о нем, умоляя крестного простить его, Карл по просьбе сестры уже два раза повидал заключенного. На третий день Карл, поднявшись рано утром, около семи часов, по обыкновению, выехал на свою прогулку верхом. Проехав шибкой рысью по нескольким улицам, он невольно заметил какое-то особенное движение и даже одушевление в толпе прохожих.
Сделав свою обычную часовую прогулку за Московскую заставу, он вернулся домой, но, уже слезая с лошади, вспомнил, что накануне обещался сестре отправиться снова возможно раньше к заключенному и передать ему, в каком положении находится его дело.
Несмотря на хлопоты всей семьи, нового по поводу Львова не было еще ничего. Кнаусы имели только известие, что сам суровый генерал Ушаков находил, что преступление его — только присвоение чужого имени и обман начальника, но помимо этого — ничего. Помощь в бегстве отца доказать было нельзя. По его мнению, молодой Львов был взят в вотчине неизвестно за что, так сказать, прихвачен при аресте его отца, тоже ни в чем не виновного.
Зато сам Шварц был сильно озлоблен против молодого человека, который провел его и дерзким образом насмеялся над ним.
Карл, подъехав к дому, вызвал человека и приказал ему принести себе из его комнаты бумагу, в которой было официальное разрешение видеться с заключенным. Лакей вынес бумагу, и Карл помчался по Невскому, а через полчаса был уже у Петропавловской крепости. Здесь так же, как всякий раз, прошел он ворота, вошел на одно большое крыльцо и после всяких формальностей, показав свое разрешение три раза, вступил в коридор, где находилась камера номер семь. Унтер-офицер с ключами от камеры был на своем месте.
При виде Карла он выговорил угрюмо, почти проворчал:
— К кому ноне? В какую камеру?
— Да все в ту же! — отозвался Карл.
— В ту же? Номер семь?
— Да!
Карл хотел достать из кармана бумагу, но унтер — сторож — сделал движение рукой, говорящее, что не стоит того показывать. Он двинулся, бормоча:
— Диковина! Все вам номер семь подавай! Этакого не запомню! Или уж ваших благоприятелей завсегда в этот седьмой указано!
Карл, ничего не понимая в словах унтер-офицера, шел за ним и думал: «Или по глупости путает что-то, или под хмельком?..»
Унтер отомкнул замок, раскрыл дверь, впустил Карла и тотчас же снова захлопнул дверь за ним.
Войдя в камеру и ступив два шага, Карл остолбенел и стоял как истукан… Перед ним в углу у окна, на том же стуле, на котором вчера сидел Львов, точно так же сидел другой человек, его знакомый, но не Львов. И он тоже, заметно изумленный, глядел на Карла.
Несколько секунд длилось молчание, так как оба — и заключенный, и гость — были равно озадачены, каждый на свой лад.
— Что такое? — проговорил чуть не шепотом Карл. — Что это?.. — И он поднял руку, чтобы протереть себе глаза.
Сидевший поднялся и приблизился со словами:
— С доброй вестью? Спасибо вам…
Карл ничего не отвечал, продолжая таращить глаза. Заключенный, заменивший Львова, был не кто иной, как Лакс, еще вчера вечером поздно игравший в шахматы в гостях у Шварца.
— Что это значит? Как вы здесь очутились? Я не к вам шел… Что это? Я ничего не пойму… За что?.. — заговорил наконец Карл.
— Я сам не знаю… Но вы не ко мне? Не для меня?.. — смутился Лакс.
— Нет, я шел к Зиммеру, то есть к Львову… Я обещался ему… С каких же пор вы здесь?
— Уже часа четыре! Я взят был тотчас же после того, как вернулся от господина Шварца.
— За что?! — воскликнул Карл.
— Понятно, не знаю… Ничего не знаю… ничего не понимаю… господин Шварц был со мной за эти дни особенно любезен. Наконец, за мной не может быть никакой вины. Если я заарестован, то, очевидно, по приказанию его светлости и, стало быть, очевидно, вследствие каких-либо клевет.
— Это поразительно! — воскликнул Карл. — Но ведь именно здесь был Львов?
— Да. Его утром перевели, чтобы засадить меня. Подумайте, Львов в крепости, и я тоже. Он виновен на все лады, а я-то? Подумайте, в чем же я могу быть виновен?
— Это невероятно.
— Да, действительно невероятно, — вздохнул Лакс, — но все-таки ваше нечаянное посещение меня обнадеживает… Это счастье! Ради Бога, Карл, ступайте сию минуту и доложите господину Шварцу о том, что приключилось. Скажите, что я умоляю его объяснить мне, за что я мог навлечь на себя его гнев или гнев его светлости. Объясните, что это не может не быть самая отчаянная злодейская клевета. Я ни в чем не виновен! Если бы у меня был хоть один однофамилец в Петербурге, то я бы подумал, что это ошибка какого-нибудь офицера. Впрочем, нет! При аресте у меня спросили, служу ли я в канцелярии господина Шварца. И когда я ответил утвердительно, меня немедленно связали по рукам и повели. И ни дорогой, ни здесь я ни от кого ничего добиться не мог. Меня привезли, провели сюда и втолкнули в эту камеру. Сторож сказал мне, что это одна из лучших, что мне делается, стало быть, уважение. Хорошо уважение! Ради Бога, помогите, Карл!
Лакс стал горячо умолять молодого человека тотчас же взяться за его дело.
Разумеется, Карл обещался, и было решено не откладывать. Карл стал стучать в дверь. Снова заскрипел замок, и унтер выпустил его.
Первое мгновение молодой Кнаус хотел объяснить сторожу, что произошло недоразумение, но затем он подумал, что лучше помолчать. Пускай тот думает, что у него разрешение видеть обоих заключенных.
— А где же тот, что был тут? — спросил Карл. — Тот, у которого я был?
— А его перевели в другой коридор. Этот, стало быть, важнее. Тому дали камеру похуже. Да теперь придется по три и четыре человека сажать в каждую, а не в одиночку! — рассмеялся унтер.
— Отчего так?
— Да уж больно много народу за ночь навезли к нам! Страсть! Никогда столько не бывало! Должно, в столице чтой-то новое затеялось. Разные буяны! Диковинное время! Сказывали мне, что потрафилось… Да я не дурак, чтобы эдакое пересказывать! Вестимо — выдумки…
Карл не обратил внимания на слова унтера.
Когда юноша выходил снова из ворот Петропавловской крепости, то встретил целую кучку людей под конвоем, но не простолюдинов, а дворян. Некоторые были в мундирах, другие — в обыкновенных дворянских кафтанах и в париках, третьи — в таком платье, как если бы, взятые в постели, они наскоро надели, что попалось под руку. Один старик, которого Карл знал хорошо в лицо, но теперь не мог вспомнить его фамилии, был в простом халате и с ермолкой на голове.
Увидев его в числе конвоируемых, Карл изумился… Старик был немец и занимал довольно важную должность.
Юноша, быстро переехав Неву, взял вдоль набережной и почти в карьер понесся к дому на Фонтанке, где была канцелярия Шварца. Он уверен, что Лакс арестован или по возмутительному клеветническому доносу, или же прямо по ошибке. Он ни минуты не сомневался, что если сейчас увидит Шварца, то изумит его известием, что Лакс взят и в крепости.
Завернув в ворота и рысью въехав во двор, Карл соскочил с коня и стал оглядываться. Во дворе было как-то пусто, не виднелось никого, а между тем обыкновенно по двору всегда шнырял всякий народ. Он крикнул. В дверях сарая показалась фигура какого-то солдата. Он позвал его и приказал подержать лошадь, но солдат, удивленно глядя ему в лицо, спросил:
— Да вы к кому?
— В канцелярию! — резко отозвался Карл на глупый вопрос.
— В какую канцелярию? Да нешто вы… Нешто канцелярия…
— Что ты, пьян, что ли?! — вскрикнул Карл. — Держи лошадь!
И, бросив поводья, которые подхватил солдат, юноша быстро двинулся на главный подъезд. Двери были заперты. Этого никогда не бывало.
— Барин, а барин! — крикнул солдат. — Вам же сказывают! Заперто все.
— Как заперто? Почему? Что такое?
— Да нешто вы не знаете? — кричал солдат. И, взяв лошадь, он приблизился вместе с нею и продолжал: — Ведь вам же сказывают, барин, никого нет. Заперто! Оттого я вас и опрашивал, к кому вы. Я один тут. Еще есть два человека, да они со двора ушли.
— А в канцелярии?
— Какая вам канцелярия! Ни души, барин! И двери, видите, заперты.
— Да где же все?
— А кто их знает? Ныне раным-рано приехал офицер с солдатами, спросил, есть ли кто в доме, и, узнав, что нет никого, замкнул двери и ключ увез. Думали мы, хоть кто из господ придет по должности. Ан, вышло, никто и не приходил.
— Да что же все это значит?
— Да значит, барин, им, стало быть, всем карачун пришел…
