Около полудня унтер пришел к заключенному, принес ему в горшке теплых щей, краюху хлеба и полбутылки квасу. Заперев за собой дверь, он весело и как-то странно поглядел на Львова.
— Ну, барин, кушай! А когда покушаешь, я тебе такое скажу, что ахнешь и запрыгаешь! Хоть и поковеркали тебя вчера в застенке, а все-таки запрыгаешь.
— Что такое? — тоскливо спросил Львов.
— А ты прежде покушай!
Но веселое лицо унтера настолько удивило молодого человека, что он ответил решительно и садясь на кровати:
— Нет, служивый, говори. Хорошие ведь вести?
— Хорошие, барин!
— Прослышал ты, что меня господин Шварц требует освободить?
— Шварц? — И унтер весело присвистнул. — Ваш вельможа Шварц теперь… — И он снова свистнул.
— Что такое? Что ты?
— А вот что, барин! Господь Бог сжалился над нами, грешными! — шепотом заговорил он, хотя за толстой дверью в коридоре никто бы не услыхал его голоса. — Злодей российский захвачен и сам отвезен в Шлиссельбургскую крепость. Сам Бирон!
Львов вскочил с места, бросился к унтер-офицеру и схватил его за плечи.
— Да! Да! — рассмеялся этот. — Не ты один этак-то прыгаешь — весь Питер прыгает да Богу молится.
— Да правда ли?! — вскрикнул Львов.
— Чего тебе? Правда, говорят тебе! Ночью сам фельдмаршал собственноручно захватил его в кроватке, скрутил, заткнул глотку и потащил! А таперича, поди его, уже нажаривают плетьми.
Львов схватил себя за голову и опустился снова на кровать. Унтер что-то продолжал говорить, но он не слушал.
— Ведь это спасение! Наше спасение! — бормотал он сам себе.
— И все, все, все! — расслышал он слова, которые повторял унтер чуть не в десятый раз.
— Что все? — спросил он.
— Да все! Они все — биронщики! Ни единого, говорят, не останется: всех заберут и всех, как клопов, передавят! Милостив Господь Бог! Давай Бог здоровья фельдмаршалу! Ведь я, барин, его знаю. Я ведь сказывал тебе, что я с ним Очаков брал. Так уж ты и рассуди. Коли он, стало быть, турку бил, так что же ему этот кровопивица? Что блоха!
— Спасены! Все спасены! — воскликнул Львов, снова вставая и тихо двигаясь из угла в угол по камере.
Даже боль в плечах и спине, казалось, если не исчезла, то была много легче.
— Уедем в Караваево, — восторженно говорил он вслух себе самому, — я с женой… и Коптев с женой… Через год вокруг Павла Константиновича Львова будут не только два сына и две дочери, а и внуки… — И чрез мгновение он обернулся к унтеру и сказал: — Ведь вот судьба! Отложи Ушаков мой допрос на сегодня, я бы и пытан не был. Захвати фельдмаршал злодея неделю назад, мы бы и арестованы не были.
Целых двое суток, однако, волновался Львов в своей маленькой каморке, не зная ничего о своей судьбе… Но он волновался не от ужаса или отчаяния, а от светлых надежд, которые почему-то все усиливались. Унтер, принося ему пищу, каждый раз приносил и новые известия: о ликовании столицы и всех обывателей, о том, как целуются люди, будто христосуются, и празднуют карачун российского кровопийцы и всех биронщиков.
На третий день после того, как Львов узнал о великом совершившемся событии, около полудня, ключ заскрипел в замке его двери не в урочный час.
Львов насторожился и будто чувствовал, что это неспроста, что это не сторож. Едва только дверь отворилась, как он вскочил и, изумляясь, шагнул навстречу нежданному гостю.
Он сразу даже не признал вошедшего. Он увидел только, что лицо это ему знакомо. Только после нескольких мгновений, будто сообразив, он узнал, кто перед ним стоит.
— Глазам не верится! — тихо произнес он. — Слава Богу.
Пред ним был Коптев, но уже в форме Преображенского полка.
Однако изумление Львова перешло в тревогу, потому что Коптев казался смущенным и даже печально глядел на него.
— Говорите! Рассказывайте! Знаете ли что про батюшку, про сестру?
Офицер ответил смущаясь, что ничего не знает, и, уклоняясь от других вопросов Львова, стал говорить, конечно, о событии, рассказывая все в подробностях. Прежде всего он объяснил, что должен был тоже быть арестован, но скрылся у Миниха, а затем стал и участником в сокрушении злодея и в награду переведен в полк графа чином выше.
— Первые два дня не было ни минуты своей. Я все справлял поручения графа, а сегодня на рассвете я уже начал хлопотать о вас, — сказал Коптев. — Просил, конечно, фельдмаршала за вас, и он даже обещался не только приказать вас освободить, но даже хочет вас к себе на службу взять. Он много смеялся, как вы Шварца провели за нос, именуясь Зиммером…
И, посидев еще немного, Коптев поднялся, говоря, что идет просить разрешения повидать его сестру Соню, вероятно заключенную, по его сведениям, на дворе воеводской канцелярии.
— А батюшку-родителя разве вы не хотите повидать? — спросил Львов горячо.
— Да… но я… я не знаю… — начал Коптев, запинаясь.
— Вы не хотите, имея возможность, повидать старика, который полюбил вас, как родного?.. Наконец, вы и мне тогда сообщите, что он… Я ничего ведь не знаю о батюшке.
Коптев, видимо смущаясь, как-то переминался на месте с ноги на ногу. Казалось, он собирается заговорить о чем-то другом, но не решается.
— Что с вами? — заметил наконец Львов. — Вы будто что-то на уме держите, чего сказать не хотите?
— Да… это верно, Петр Павлович! — вдруг решительно выговорил Коптев. — Да… Но я боюсь… Вас огорчить боюсь… Слушайте… На все воля Божья… Веленья Господни неисповедимы! Я должен сообщить вам горестное для вас… После вашего допроса с пристрастием допрашивали и Павла Константиновича… и так же! — Коптев смолк и ждал.
— Так же?! — повторил Львов робко. — Так же? Его пытали?!
— Да, — едва слышно отозвался Коптев.
— Пытали! На дыбе?!
— Да.
— И что же? Что?!
— В его года… — тихо начал офицер, потупляясь, — в его возрасте, конечно… Несчастный Павел Константинович не смог вытерпеть и поэтому… — И Коптев опять смолк.
— Он истерзан! При смерти?! — вскрикнул Львов, хватаясь за голову.
— Да… очень… совсем… почти кончается… Может быть, теперь даже…
Львов вздрогнул, потом отошел, опустился на кровать и закрыл себе лицо руками.
— Я понял… — прошептал он. — Скажите, ведь я понял? Да?..
Коптев молчал.
— Скажите: когда? Ночью?.. Утром?.. Недавно?
— Тогда же… На самой дыбе… — тихо ответил офицер.
Сидящий Львов вдруг пригнулся, как от удара, и глухое рыдание огласило камеру.
Чрез сутки по приказу самого властного в столице сановника — графа Миниха заключенные Петр Львов и его сестра были освобождены… Но их радость была отравлена горем. И к этому горю примешивалось что-то необъяснимое. Это была неотступная, гложущая сердце мысль или соображение: одним днем, даже несколькими часами раньше погибни Бирон — и старик отец был бы жив!
Действительно, приказ регента о допросе с пристрастием был получен Ушаковым в сумерки, но к пытке было приступлено им в полночь, даже после полуночи… В два часа ночи старик Львов потерял сознание от истязаний и скончался… В три часа ночи Бирон был уже государственным арестантом.
И с этой мыслью не могли примириться ни Петр, ни Соня.
Но если у молодой девушки должны были наступить тотчас же светлые дни — брак с любимым человеком после стольких мучений, — то у Петра Львова горе по отцу усугубилось еще и другим, новым горем.
— Господи! Что за времена! — восклицал Львов. — Из огня да в полымя.
Едва освобожденный, несмотря на то что он чувствовал себя слабым и разбитым от последствий пытки, он, конечно, тотчас бросился в дом близких, почти родных людей…
«Конечно, тоже не медля венчаться! — думалось ему с грустной радостью. — Батюшка с того света простит, что не дождалися годовщины его кончины. Нельзя: времена неверные… Миних да правительница — те же немцы».
Но когда Львов подъехал к дому Бурцева, то нашел ворота запертыми и едва добился дворника, от которого узнал нечто, ставшее новым страшным ударом.
Бурцев с внучкой был арестован накануне и увезен…
— Куда? — вскрикнул Львов, цепляясь за зипун мужика, как бы утопающий.
— В ссылку, сказал нам капрал. А куда — не велено ему сказывать никому.
— За что? — снова вскрикнул Львов, но, разумеется, сам он мысленно ответил себе: «Немцы! А он — приверженец цесаревны, а Миних ее не любит…»
И, вернувшись домой, Петр вдруг почувствовал себя совсем дурно. Вечером он был в постели и в бреду.
Все, сгоряча не сказавшееся, теперь сказалось сразу и шибче: и истязанье на допросе, и душевная пытка, нравственная дыба!
И целый месяц вылежал сильный и здоровый молодой человек от болезни, именуемой белой горячкой. При этом плечи, часть спины, шея и руки сильно опухли. Дыба отзывалась не тотчас, но зато отзывалась долго.
За время болезни Петра Соня при помощи жениха разыскала могилу отца и поставила памятник. Затем, по неотступным просьбам Коптева, она стала кой-что покупать и готовить сама свое приданое…
