Это было странное чувство, захватывающее, сжимающее сердце, наверное, от счастья, от ощущения жизни, молодости, надежды на грядущее, которое манило и звало. Всё ждало впереди, всё виделось радужным, я уже знал, что люблю Дашу и верил ее ответному отклику. Мы плыли к берегу, держась за руки, казалось, ничто нас не способно разлучить. Ни волны, ни люди. Что такое какой-то Рамзан? Тогда я и не думал о нем вовсе. Мне нужна была только Даша.
Подхватив на руки, я вынес ее на берег, и, смеясь, мы повалились в песок. Мы сами были всего лишь песчинками на Земле, влекомые друг к другу. Даша положила голову на мою грудь и смотрела в ясное нежно-голубое небо, где не проплывало ни облачка, а я гладил ее золотистые волосы и искоса ловил завистливые взгляды, которые бросали на нас из ближних пляжных компаний. Привлекала их, конечно же, Даша, ее стройная фигура, красивое лицо. Назло им я вновь поцеловал ее, ощутив запах моря. У нее были сочные мягкие губы, и я сказал ей об этом.
— «А ты не похож на других, — ответила она. — Раньше, я чувствовала, ты робеешь со мной, а теперь нет».
— «Ты очень нравишься мне».
— «Правда?»
— «Истинный Бог».
— «А он есть?»
— «Иначе бы нас с тобой не было. И нашей встречи никогда бы не состоялось».
— «Сейчас я даже не представляю, что такое было бы возможно. Потому что ты тоже мне очень нравишься. Странно… Прошло так мало времени, а я тебя чувствую родным мне человеком. Вроде, как брат».
— «Не надо, как брат».
— «Хорошо. Я подберу другое слово. Потом».
— «Пошли купаться?»
— «Нет, полежим еще так. Господи, как хорошо, если бы не возвращаться».
— «Мы можем, если сильно захотеть, уплыть отсюда. Навсегда. Вон на том корабле».
Даша приподняла голову и посмотрела на проплывающий по водохранилищу теплоход.
— «„Святитель Николай“, — прочла она название судна».
— «Я знаю капитана, — добавил я, — Настоящий морской волк. А корабль паломнический».
— «Хочу — туда!», — мечтательно произнесла Даша.
Она вдруг быстро вскочила, побежала и бросилась в воду. Я — за ней. Но до теплохода мы, конечно же, не доплыли…
Дождь продолжал накрапывать, я поднял воротник куртки, а на дорожке, ведущей к Душепопечительному Центру, появился невысокий человек в черной рясе и посеребренной бородой. Я думал, что отец Анатолий не узнает меня /что я за птица такая?/, но, когда встал и подошел к нему под благословение, он приветливо улыбнулся и спросил:
— Ты с Павлом приехал? Он звонил мне.
— Да… то есть жду вот. Одна девушка… словом, она пристрастилась к легким наркотикам. И еще не понимает, что втягивается все больше и больше.
— Я знаю.
— А главное: вера ее пока слаба, — сказав это, я запнулся, поскольку какое право имел судить? А может, в одну эту ночь она уверовала столь сильно и искренно, что мне и не дотянуться?
А если Павел, не я, открыл ей глаза в истинном пробуждении?
Казалось, отец Анатолий понял мои мысли.
— А вот поговорим и узнаем, — произнес он. И добавил: — Но что-то тебя самого, Николай, мучает, не правда ли?
Я еще больше смутился под его пристальным и строгим взглядом, но затем, набравшись силы и будто в омут бросившись, выпалил, как на исповеди:
— Я отца своего убить замыслил.
Не знаю, что со мной случилось после этих слов, земля как бы покачнулась под ногами, а я и страх испытал, и облегчение. Значит, надо было мне выговорить это, высказать, не таить в душе. Да и реакция отца Анатолия была под стать: он отшатнулся. Но замешательство наше длилось недолго. Дождь усилился, но мы как бы и не замечали его.
— Тяжкий грех, даже в помыслах, — промолвил отец Анатолий. — Говори всё.
И я начал рассказывать, сперва путано и сбивчиво, объясняя свою мысль, а потом вроде и оправдывая себя: мол, не спасением ли это для него будет от полного и беспросветного безумия, тьмы при жизни, да и можно ли назвать жизнью то, во что он уже погрузился? Будь я на его месте, молил бы Бога остатками разума о скорой смерти. Мне и сейчас, пока я говорил, слышались под стук дождя его прощальные слова: «Спаси меня, спаси…» И виделся его облик за спиной иеромонаха.
Когда я кончил свою исповедь, задыхаясь от волнения, отец Анатолий, тягостно помолчав немного, осуждающе-горько спросил:
— Ты что же, ангелом себя карающим возомнил? Как же ты себя довел до такого? Ведь на грани стоишь, еще чуть-чуть и полетишь в бездну, тогда любое деяние — свое ли, чужое — примешь в тщеславной гордости, что так и должно быть. Верю, что по молодости у тебя это, не от язвы душевной. Выбрось то, что искушает, из головы, молись, больше молись, ежечасно, за то, чтобы Господь оградил от дурных помыслов, за отца своего возноси покаяние.
— Как же без разума жить? — шепотом спросил я. — Страшно.
— Но душа же не покинула его? Ты в душу целишь, ее убьешь. И свою тоже. Терпеть надо. И любить. А судить Бог станет, он распорядится чему быть должно.
Я увидел, как из храмовой церкви спускаются по ступеням Павел и Даша. Выходит, они там были, а я здесь ждал. Но не напрасно: судьбе угодно было свести меня с отцом Анатолием, и он за короткий срок сумел как-то развернуть меня в нужную сторону. Удержать. Теперь мне было понятно, какой громадной духовной силой воздействия он обладал.
— Мне духовник нужен, — торопливо произнес я, пока к нам шли Павел и Даша. — Я знаю, что вы очень заняты, но можно я к вам иногда приходить буду? Советоваться. Я бы никому и не решился рассказать это, кроме вас.
— Конечно, приходи, — мягко улыбнулся иеромонах. — Ты мне моего сына напоминаешь. Он бы сейчас твоего возраста был.
Я не решился спросить, что с ним случилось, да и Павел с Дашей уже стояла возле нас.
Она была одета в скромное длинное платье, поверх простая куртка, на голове темный платок. И никакой косметики. Разительно переменилась, даже в лице какая-то возвышенная отстраненность и сосредоточенность. Мне лишь едва заметно кивнула, словно опасалась, что я сейчас брошусь к ней со своими телячьими нежностями. А я и не собирался: не то место, сам понимаю, не совсем уж дурак. Благословив их, отец Анатолий сказал:
— Что ж, пойдемте, не будем терять времени.
Мы вошли в прихожую Душепопечительного Центра, там я с Павлом и остался, а за иеромонахом и Дашей закрылась тяжелая дверь.
— Не надо мешать, — тихо сказал Павел. — Это ведь как исповедь, ей сейчас все посторонние в тягость.
— Да я вроде бы не посторонний, — зачем-то произнес я.
Павел на мои слова ничего не ответил, может, не расслышал. Секретарь Центра сидел за неказистым столиком и что-то переписывал, сверяясь с бумагами. На нас он внимания не обращал.
— Как ты убедил ее приехать? — полушепотом спросил я. — Мне казалось, она не согласится.
— А вот как-то… нашлись слова, — также тихо отозвался он. — Полночи беседовали. 0 том, о сём. Главное — искренне.
— Ну и славно, — с некоторой обидой сказал я. Это мне нужно было привести сюда Дашу. А не ему. Но я как-то по-глупому злился на него, а не на себя.
— Да, кстати, — проговорил Павел, вынимая из кармана пятидесятидолларовую бумажку. — Верни эти деньги Евгении.
— А сам ты не хочешь с ней встретиться?
— Хочу. Но не знаю теперь — как?
— Я устрою. А деньги эти не ее, а Бориса Львовича. Я тебя там, на теплоходе, обманул.
— Напрасно. Зачем же ты так поступил?
— Сам не пойму. Хочешь сделать лучше, а попадаю всегда впросак У тебя разве так не бывает?
— Случается, — коротко ответил он.
Видимо, ему было отчего-то неловко, как, впрочем, и мне.
Разговор не получался, хотя я хотел вновь коснуться моей сестры. Объясниться с ним, что ли? Рассказать, что видел его портрет. Что Женя любит его. Но мы молчали, и так продолжалось довольно долго. Секретарь писал и подкашливал, потом куда-то ушел. Но и тогда мы не проронили ни слова.
Прошел, наверное, час, прежде чем Даша вышла из затвора.
Глава девятая
Борис Львович и другие
Не знаю почему, но в ту минуту я вдруг вспомнил вчерашние слова сестры о Царских Вратах, через которые надо пройти, чтобы очиститься. Сказанные ею в гневе, брошенные в лицо Борису Львовичу /да и мне тоже/, понимала ли она сама их истинный смысл, неопределимую сущность? Ведь образ этот, возможно, гораздо глубже церковного толкования. Он иносказателен. Царские Врата — врата тесные, трудные, данные нам во спасение, как вход к Престолу Господа, сквозь них с грузом грехов не протиснешься.
Есть другие ворота, широко открытые, но они ведут к погибели твоей души. Не потому ли и перед всей Россией теперь настежь распахнули эти адские двери? Но ее путь, что бы ни творили, — Врата Царские. Мученические, но и возвышающие; смиренные но и покоряющие; земные, но и небесные. Евгения вчера сама обронила, что повторяет слова Павла, но кого она имела в виду? Того, кто стоял сейчас рядом со мной, или другого, апостольского? И еще она сказала в горячке, что мы лишь топчемся у Царских Врат, но никто не пройдет, снедаемые лжелюбовью. И пытаться нечего.
