Как холодно, подумал барон, нервно застегивая фрак и с трудом находя дрожащими пальцами пуговицы.
К нему подошел Отто, как всегда, сияя улыбкой, но, встретив его взгляд, замер и, с трудом подбирая слова, спросил:
– Геккерн, старина, ты в порядке? На тебе лица нет – ты, часом, не пьян, друг мой?
Не вполне удовлетворенный его отрицательным ответом, он проследил направление его взгляда и грустно улыбнулся, опустив глаза.
– Оставь, mon ami, – произнес он. – Он теперь твой сын… заботься о нем, о его счастье, и если ему хорошо – то почему же тебе должно быть плохо?
– А кто тебе сказал, что мне плохо? – взорвался Геккерн. – Да я с удовольствием подыскал бы ему подходящую партию, но эта дама, как мне кажется, не вполне подходит для такой роли – муж, семья, дети… Но она выглядит так, как будто их не существует! Как будто здесь вообще никого нет, кроме них двоих! Не могу сказать, Отто, что я большой моралист, – барон хмыкнул, скривив губы в циничной усмешке, – но должны же быть хоть какие-то рамки приличия для замужней дамы! Она забывается, по-моему!
– Ну, муж-то не даст ей о себе забыть. Достаточно посмотреть на него – бедняга Пушкин просто в бешенстве. Еще пять минут таких танцев – и, боюсь, он разорвет Жоржа на куски! Африканская кровь… О Господи – ты только посмотри, что вытворил Пьер Долгоруков!
Пушкин стоял один, опершись на кресло, и издалека наблюдал за танцующими. Его смуглое, оливковое лицо казалось синеватым от бледности, а темные вьющиеся бакенбарды придавали его вытянутому лицу, искаженному ненавистью и злобой, поистине сатанинский вид. Сходство со злобным чертом довершил молодой князь Долгоруков, который, проходя мимо Пушкина, с наглой усмешкой показал пальцами рога над его головой.
К поэту подошли Фикельмоны и мать Долли – Элиза Хитрово, которую в свете называли Лиза голенькая за ее чересчур откровенные наряды, демонстрирующие жирные обвисшие прелести. «Не пора ли набросить завесу на прошлое?» – ехидничали злые языки, обсуждая очередной наряд стареющей нимфы. Элиза, впрочем, не собиралась сдаваться и изо всех сил соперничала с дочерью – красавицей Долли, супругой австрийского посла.
Долли в прелестном бархатном платье, затканном крупными серебряными розами на черном фоне, с тонкой черной бархоткой и медальоном, нежно обнимающим ее хрупкую шею, казалась царицей ночи, чья загадочная тень легко скользила по светлым бликам паркета, увлекая за собой звездный хоровод обращенных к ней комплиментов.
– Долли, ну что мне делать? – шептал поэт, задыхаясь от негодования. – Я сейчас же пойду и дам ему по физиономии – этот самодовольный тип, негодяй, что он возомнил о себе, гвардейская сволочь…
– Пушкин, когда вы собирались на ней жениться, разве я вас не предупреждала? Надо было меня слушать!
– Елизавета Михайловна, я – несчастный человек… Я убью его! Вы только посмотрите – да как он смеет, негодяй!
– Пушкин, о чем ты говоришь! Жорж – милый мальчик, и потом он вечно волочится за всеми красивыми женщинами, a Natalie, несомненно…
– Александр, выбирайте выражения, друг мой! – рассмеялся австрийский посланник, перебив свою жену. – Я полагаю, ваша прелестная супруга была бы страшно удивлена, заметив, что вы сами не веселитесь! Посмотрите, сколько вокруг красавиц, Пушкин! Не-е-ет, я вас совсем не узнаю – и что только семейная жизнь делает с людьми… А помнится… гхм… – Посланник выразительно закатил глаза, незаметно кивнув в сторону молодящейся тещи.
«Эка невидаль, – раздраженно подумал поэт, глянув в сторону Лизы голенькой. – Ты еще не все знаешь, mon ami, – а ты молчи, милая Долли, молчи…»
Пушкин, поцеловав дамам ручки, быстро прошел к столу и, плеснув себе в рюмку водки, выпил не закусывая. В это время мазурка кончилась, и Дантес, поклонившись и взяв Натали под руку, подвел ее к окну, продолжая смеяться и весело болтать, не сводя с нее восхищенного взгляда сияющих голубых глаз.
– Вы не можете так уехать… Останьтесь… Помилуйте, а как же котильон? – говорил он, переплетя ее тонкие пальцы со своими и преданно глядя ей в глаза. – Ну вы же не покинете меня здесь одного, Наташа? Я никого не вижу, кроме вас, я просто ослеплен…
– Если вы так хотите, Жорж, то я, так и быть, останусь, но ненадолго… – прошелестела в ответ Натали, склонив голову на плечо молодому человеку.
Оглянувшись, она заметила, что прямо за ее спиной стоит бледный, с перекошенным от злости лицом Пушкин и вслушивается в каждое сказанное ими слово.
– Позвольте вам заметить, милостивый государь, – ледяным тоном начал он, обращаясь к Дантесу, – что моя жена уедет отсюда независимо от вашего на то желания или согласия. Я бы посоветовал вам впредь выбирать более учтивые выражения для разговоров с замужними дамами, если вы, разумеется, способны на такое, в чем я уже сомневаюсь. Как это твои маленькие ушки выслушивают такое количество казарменных пошлостей, моя дорогая? – сказал он с кривой улыбкой, обернувшись к Натали и целуя ей руку.
Таша вспыхнула, прикусив губу, но тут раздались первые аккорды котильона, и Жорж, чье самолюбие было всерьез задето, подчеркнуто вежливо обратившись к Пушкину, произнес:
– Могу ли я пригласить на танец вашу жену, Александр?
– Да уж понятно, что не меня, – скривив губы в презрительной усмешке, ответил поэт. – Хотя, как мне кажется, дай вам волю, вы запросто смогли бы тут выбрать себе в пару кого-нибудь посмазливее! Какого-нибудь хоро-о-о-ошенького мальчика, не так ли, мой золотой? Вон смотрите – Петечка Долгоруков просто ест вас глазами, нет, ну как трогательно, – кажется, ему с некоторых пор стали нравиться блондины! Да он к вам явно неравнодушен, месье Дантес! Правда-правда…
– Александр! Немедленно прекрати это – как ты смеешь!
Дантес вспыхнул, покосившись на ненавистного Хромоножку, который действительно с интересом уставился в их сторону.
…Давненько тебя не было видно, хромая сволочь, – попробуй только подойти ко мне…
Наташа, не веря своим ушам, потрясенно смотрела на мужа своими янтарными глазами, в которых сейчас полыхала плохо скрываемая ярость.
О, как вы прелестно злитесь, богиня… Я бы все отдал только за то, чтобы вы со всей силы влепили мне пощечину… Но только для начала я разберусь с вашим ревнивцем…
Вмиг овладев собой, Дантес расхохотался прямо в лицо своему кудрявому обидчику.
– В таком случае я готов пригласить вас, господин Пушкин, – право же, вы мне кажетесь таким милым и трогательно юным в вашем камер-юнкерском мундире!
– Вы ответите мне за оскорбление, поручик!
– К вашим услугам, господин Пушкин.
– Не смейте! – внезапно громко и властно произнесла Натали, и мужчины от неожиданности растерялись, не зная, как отреагировать. – Вы мне смешны – оба! Пушкин – ты хотя бы понимаешь, что именно ты сказал барону Геккерну? Это же неслыханно! Немедленно извинись!
На лице Пушкина появилась гримаса, выражавшая крайнюю степень брезгливости, как будто прямо у него перед носом вдруг оказался большой кусок дерьма.
– А кто у нас тут Геккерн? – прогнусавил он. – Ах да! Папин любимый сын – а я и запамятовал… Виноват, барон – память, знаете ли, девичья…
Только присутствие Наташи удерживало Дантеса от пощечины, а ему невыносимо хотелось как следует приложиться к кривляющейся обезьяньей физиономии Пушкина.
– Имейте в виду, господин придворный сочинитель, – сказал он твердо, – если вы желаете поговорить – я к вашим услугам. Наш разговор, надеюсь, не окончен.
Сухо кивнув, он вышел из бальной залы.
Первым движением Луи было догнать, обнять, потребовать объяснений, но он сдержался.
В конце концов, Брей прав – он твой сын… И сам все тебе расскажет… А ты не будь слишком навязчив, папаша…
Огромная бальная зала показалась ему сейчас, когда ее покинул Жорж, совсем пустой, холодной и безжизненной, как будто ранняя метель закружила в вальсе танцующие пары, безлико и отстраненно скользившие по паркету в блеске звезд, бриллиантов и эполет. Холод, как предчувствие смерти, вновь болезненным вихрем заметался в его груди, и он увидел, как на фоне искрящихся белых стен, слившись в объятиях на скользкой дорожке пола, вальсировали прозрачные ледяные фигуры, и их нежные, светящиеся лики, повернутые друг к другу, медленно сливались в изысканном, лишенном страсти и томления, долгом, никогда не оттаивавшем поцелуе…
Он спал тревожно, часто просыпаясь, и с изумлением смотрел на свернувшуюся рядом с ним женщину, как будто видел ее впервые; и, вглядываясь в ее мягкие, расслабленные счастливым сном черты, отчетливо сознавал, что совершил преступление.
Этого нельзя было допустить. Никогда, ни при каких обстоятельствах.
Ты предал сам себя, Жорж… и ее, и Луи, и Наташу… Ты – мерзавец, как же мог ты поддаться на уговоры…
