При упоминании этого вечно мешающего ему жить человека царь поморщился, как от зубной боли, но, взглянув в Наташины глаза, снова растаял.
– Натали… я так скучал без вас… я не могу работать, читать, слушать моих подчиненных, когда долго вас не вижу… Милая…
– Вы так хорошо танцуете, ваше величество…
– А я только что видел, как вы танцевали с кавалергардом Дантесом… Он вам нравится, признайтесь? Он хорош собой, молод, и, говорят, он позволяет себе волочиться за вами?
– Он просто славный мальчик, ваше величество, и, как истинный француз, весьма галантен.
– И все?
– Ну конечно! – Натали обворожительно улыбнулась Николаю, и он, расчувствовавшись, шепнул ей:
– Один поцелуй, я вас умоляю…
– Ваше величество…
– Пойдемте, Наталья Николаевна…
Государь, шепнув что-то на ухо красавице Пушкиной, поцеловал ее руку и отвернулся к одному из министров, но через пару минут ушел, направляясь во внутренние покои дворца. Долгоруков заметил, что Пушкина, осторожно глянув по сторонам, через некоторое время последовала за ним, никем не замеченная.
Пушкин, уже изрядно пьяный, продолжал лихорадочно метаться по зале, совершенно позабыв о Натали, и разыскивал своих друзей только для того, чтобы снова и снова говорить о Дантесе. Жуковский, утешая его, сказал, что лучше бы ему найти Натали и поговорить с ней дома – Таша чудная женушка, мать его детей, она, несомненно, любит его и никогда не позволит себе завести сомнительную интрижку с каким-то гвардейцем. Софи Карамзина, желчно усмехаясь, подлила масла в огонь, доверительно и по секрету рассказав Пушкину, что еще летом видела, как они обнимались. Глаза поэта потемнели, он требовал все новых подробностей, и кто-то уже вспомнил, как во время парадного смотра в августе сестры слушали гвардейский оркестр, глядя из окна избы на проливной дождь, и в это время Натали исчезла, а вернулась с Жоржем, вымокшая до нитки, а Дантес потом простудился и серьезно заболел…
Князь Гагарин, оказавшись рядом с поэтом, который неоднократно давал ему замечательные книги, стал рассказывать ему о новой энциклопедии, которую Уваров недавно купил в книжной лавке у Смирдина, но расстроенный Александр его, казалось, совсем не слушал.
– Александр Сергеевич! – начал Жан, заметив, что Пушкин взбешен, и искренне желая его утешить. – Вы ревнуете, да? А по-моему, ревность – это страшный грех… Хотя все мы, увы, этим страдаем…
– Что?!
– Понимаете… Вы своей ревностью убиваете любимого человека… Потому что ревновать – значит, не доверять…
– Да кто вы такой, чтобы указывать мне, князь? – взбеленился поэт, яростно сверкая белками глаз. – Все знают, что вы живете с Петром Долгоруковым! Я, конечно, стараюсь быть лояльным по отношению к… гхм… таким, как вы… но вы не вправе давать мне никаких советов! У вас еще молоко на губах не обсохло – а все туда же!
– Александр Сергеевич, вы не правы…
– В чем это я не прав, милостивый государь? Свои пошлые рассуждения о ревности приберегите для вашего обожаемого Пьера, господин Гагарин! Не хватало мне еще выслушивать советы неоперившихся молокососов-педерастов!
Лицо Ванечки вспыхнуло так, как будто ему только что влепили пощечину.
– Вы… как вы смеете – я буду драться с вами завтра же… я убью вас! – Голос его, зазвенев, сорвался на крик. – Мало того что вы сами же готовы бесконечно собирать сплетни о жене своей и перемывать ей кости со всеми своими знакомыми, выставляя себя на посмешище в глазах света! Вы готовы плюнуть в лицо любому, кто говорит вам правду в глаза! Вы пожалеете об этом, господин Пушкин, когда будет уже поздно!
– Вы меня вызываете, Гагарин? – издевательски протянул Пушкин. – Да полноте… Да я бы своими руками задушил вас только за то, что вы вообще позволили себе высказываться о вещах, не имеющих к вам отношения! Но помня о том, что вы – единственный свет в окошке у матушки вашей и лет вам совсем еще немного, я вас прощаю. А то мне будут потом пенять, что я стреляюсь с малыми детьми. Идите и подумайте над моими словами…
– Нет, это вы подумайте над моими, господин Пушкин! – не унимался оскорбленный Ванечка. – И знайте, что самые близкие ваши друзья никогда не скажут вам правды, потому что вы тут же возненавидите их, если чего-то добьетесь! Вы же боитесь этой правды как огня, потому что…
– Да замолчите же, Гагарин! Я вас уже, кажется, предупредил!..
Внезапно Жан почувствовал, что от разговора с Пушкиным у него сильно разболелась голова, как будто поэт излучал в пространство вокруг себя нервные, черные, наполненные острой болью, пульсирующие токи.
Он поискал глазами Пьера, но того нигде не было видно. Он холодно кивнул Пушкину, решив, что смешно и пошло было бы стреляться с этим жалким человечком, готовым убить на дуэли любого из-за своих дурацких семейных неурядиц, и подошел к Канкрину и Уварову, который всегда рад был поговорить с юным своим протеже.
…Любопытство, овладевшее Пьером, оказалось, как всегда, сильнее его, и он, улучив момент, проскользнул вслед за Натали Пушкиной во внутренние покои дворца.
«В конце концов, скажу, что заблудился и зашел не туда, если кто-то охраняет покои», – подумал он, проходя через богато украшенные картинами и статуями анфилады комнат и направляясь к роскошному зимнему саду. Внезапно за одной из дверей ему послышался умоляющий, не похожий на себя голос государя, – но это был, несомненно, его голос, и Пьер отпрянул в испуге, что дверь эта может в любой момент отвориться.
– Натали, я прошу вас… Ну, богиня, обожаемая моя Наташа… Нет, сейчас…
– Ваше величество, меня будут искать… – тихо прозвенел из-за закрытой двери нежный голосок Пушкиной.
– Скажите, что у вас разболелась голова и вы уехали…
– Все будут думать, что я с Дантесом…
– Тем лучше – пусть все именно так и думают… Но я все равно ревную вас к нему… о-о-о-о, Натали… не уходите, я не отпущу вас…
Дальше он слушать не стал, стремительно, насколько позволяла ему хромая нога, убегая прочь вдоль гулких дворцовых коридоров…
Снег кружился над Петербургом, окутав его густой белой пеленой, за одну ночь изменив его цвет с привычного серого на черно-белый, выбелив мосты над Невой, литые чугунные ограды и обнаженные мраморные статуи Летнего сада, строящийся Исаакиевский собор и притихшую Дворцовую площадь.
Луи Геккерн шел по Невскому проспекту, заметно нервничая и поминутно глядя себе под ноги, чтобы не упасть на обледеневшей за ночь дороге. Он не видел Жоржа уже несколько дней и хотел встретить его сразу после того, как у гвардейца закончится дежурство. Его беспокойство достигло предела, потому что Дантес не ответил на его посланное накануне длинное письмо, и он хотел поговорить с ним о Натали.
Он почти не спал все эти ночи, терзаемый ревностью, и мысленно сочинял Жоржу одно письмо за другим. Он должен непременно поговорить с ним, потому что…
Потому что если Жорж разлюбит его, то ему незачем больше жить.
Все внезапно потеряло смысл – дипломатические переговоры с государем Николаем и коллегами-послами из иностранных миссий, дружеские разговоры с Отто, балы, приемы…
Жорж стремительно отдалялся от него, редко бывая дома, проводя все свободное время с сестрами Гончаровыми или с друзьями-гвардейцами. Со всех его рисунков теперь смотрели глаза Натали, которую он изображал то в виде лисички, то лани с огромными, испуганно косящими глазами, а в последний раз просто нарисовал ее портрет, очень похожий, и собирался подарить ей. Все его разговоры сводились к ней, к ее глазам, фигуре, голосу, и это было слишком похоже на любовь, и не заметить случившихся с ним перемен было невозможно.
– Луи!
– Здравствуй, Жорж, а я чуть было не прошел мимо… Я хотел прогуляться и встретить тебя, но, если ты устал, мы сейчас возьмем экипаж…
Дантес рассмеялся, отрицательно замотав головой, ловя руками снежинки, и обнял Геккерна.
Сердце Луи снова дало сбой, вздрогнуло, сжалось, метнулось вниз…
– Жорж, – тихо начал Геккерн, – я хотел спросить тебя – ты влюблен в нее, да?
– В кого?
– Ну, не изображай святую невинность, прошу тебя, – досадливо поморщился барон, стараясь говорить как можно более ровным тоном. – В госпожу Пушкину, конечно. В свете только и разговоров, что о тебе и этой даме.
Ты же дипломат, черт бы тебя драл – так держи лицо и не выдавай себя…
– Я не знаю… – Дантес, подняв голову, стал смотреть на снег, и казалось, что серое небо стремительно несется прямо на него, обрушивая тяжелые мокрые снежинки на его губы и ресницы. – Иногда мне кажется, что это так. Она такая красивая… Но я не хочу связываться с ее мужем – он настоящий псих, Луи… Безумный ревнивец.
– Ты говорил, что Бенкендорф приказал тебе ухаживать за ней. Я решил сначала, что ты просто исполняешь приказ.
– Нет… не просто. Кажется, я действительно влюблен. – Жорж покосился на своего помрачневшего друга и добавил: – Неужели ты ревнуешь меня к ней, Луи?
