Однако Вибол никак не реагировал ни на один из этих рассказов, и Боран просто продолжал грести, благодаря богов за то, что его сын хотя бы остался жив. От шершавой рукоятки весла ладони покрылись волдырями, но он не останавливался, слушая, как Прак играет на флейте, а Сория рассказывает их сыну разные истории — он не мог припомнить, когда его жена в последний раз столько говорила.
Теперь Боран и Прак стояли на берегу, а Сория склонилась над Виболом, следя за тем, чтобы ему не было слишком жарко или слишком холодно у костра. Его избитое лицо было даже трудно узнать, и она закусывала губу, чтобы не расплакаться. Она никогда не понимала природы человеческой ненависти, но сейчас, стараясь утешить Вибола, представляла себе, что могла бы сделать с теми людьми, которые причинили ее ребенку такие страдания.
«Однако моя ненависть не поможет ему», — думала она, гладя его лоб.
Заметив, что ее травяные примочки, которые она прикладывала к его ранам, необходимо обновить, Сория протянула руку к большому листу, на котором лежала горка нарезанных лекарственных растений. Продолжая напевать, она тщательно перетирала эту смесь пальцами, прежде чем нанести ее на места рассечений, которые она до этого зашила. От ее прикосновений он вздрагивал, словно продолжая пугаться кулаков и ножей чамов.
— Я знаю, что тебе больно, — шептала она. — Но ты очень смелый, ведь нужно быть очень смелым, чтобы сделать то, что сделал ты. И у тебя нет ни малейших причин чего-то стыдиться.
Он отвернулся от нее и посмотрел на огонь.
— Вибол, помнишь скопу[4], которую ты нашел, когда был еще мальчиком? У нее было перебито крыло. Ты спас ту птицу, мы сделали ей клетку из бамбука и большую часть сухого сезона выхаживали и лечили ее. Каждое утро ты кормил ее рыбой и постоянно разговаривал с ней. Хотя Прак всегда больше интересовался животными, эта скопа была твоей любимицей. Ты с любовью лечил ее, а когда она выздоровела и окрепла, ты просто отошел в сторону, чтобы посмотреть, как она улетает на свободу.
В костре затрещал хворост, напомнив Сории, что нужно поглядывать на джунгли. Она вытерла руки и положила ему на язык кусочек пчелиных сот размером с ноготь большого пальца. Мальчики всегда искали гнезда диких пчел с ней вместе, и вкус меда Вибол любил больше всего на свете.
— Знаешь, сынок, почему мы так часто спорили в последние дни? Это было все из-за того, что я боялась потерять тебя, как ты тогда боялся потерять ту скопу. И не потому, что я до сих пор считаю тебя маленьким мальчиком, нуждающимся в моей защите. А потому, что я не могу себе представить свой мир без тебя. — По щеке ее покатилась слеза. — Я не такая сильная, как ты, Вибол, — продолжала она. — У меня не хватит сил, чтобы пережить твое исчезновение из моей жизни. Ты понимаешь меня? Я в любом случае должна уйти первой. Поскольку, несмотря на то что ты уже мужчина, я по-прежнему вижу в тебе и моего маленького мальчика, одно из двух чудес, произведенных мною на свет. Когда мы ездили в Ангкор, люди считали меня бедной женщиной. И жалели меня. Но они не знали, что я создала в этой жизни два маленьких чуда. Не знали, что вы позволяете мне чувствовать себя богатой.
Он засопел и медленно повернулся к ней лицом. Она увидела, что его глаза тоже заполнены слезами. Наклонившись, она прижала его к себе, ощущая тепло его тела и в который раз радуясь, что не потеряла его.
* * *
С наступлением ночи Ангкор вернулся к жизни. Храмы и дома освещались пламенем множества очагов, мерцавших, словно звезды на небе. Джаявар и Аджадеви изучали открывшуюся перед ними картину с верхушки большого баньяна, возвышавшегося даже над высокими сооружениями города. Раньше Ангкор никогда не был освещен светом такого количества костров, и Джаявар должен был думать, что вокруг каждого из них собрались чамские воины.
— Индраварман пугает нас, — тихо сказал он. — Он даже ночью остается настороже, так как знает, что мы будем атаковать.
Аджадеви кивнула, но ничего не ответила на это.
Многие из костров, похоже, находились на одной линии, и Джаявар представил себе боевой строй чамских воинов. Или же костры могли быть уловкой, которая должна была спровоцировать нападение в других местах, которые выглядели незащищенными, тогда как в реальности все было наоборот.
Повсюду стрекотали цикады. Снизу тянуло конским навозом. Сейчас, когда Джаявар находился так близко от родного дома, его переполняли эмоции, взметнувшиеся, как гребень поднятой сильным ветром волны. Ему хотелось ринуться вперед, чтобы пробежать по знакомым улицам в поисках своих родных и друзей. Его настроение требовало действий, тогда как опыт советовал набраться терпения. Он разрывался между противоречивыми чувствами: позволял себе сохранять надежду, но знал, что обманывает себя; стремился повести своих людей к победе, но нуждался в том, чтобы Аджадеви подталкивала его вперед.
Из всего, что он сейчас видел перед собой, больше всего его беспокоил Ангкор-Ват. Этот изумительный храм был весь усеян огнями, и это наводило Джаявара на мысль, что Индраварман превратил его в своего рода крепость. В огромных залах расположились его люди, а на территории вокруг храма — лошади и боевые слоны. Что же стало со священнослужителями и бесценными артефактами?
Чем дольше Джаявар смотрел на эти огни, тем более чуждыми они казались ему, раздувая в душе тоску и боль. Город теперь был не в его власти. Даже воспоминания, казалось, тоже были украдены, поскольку осквернение коснулось и того немногого, что у него оставалось, — смеха детей, эхом звучавшего у него в ушах, представлений о его народе и созданных им ценностей.
— Чамы… украли у нас все, — тихо сказал он, чтобы его люди, находившиеся внизу, не могли расслышать этих слов.
Аджадеви, сидевшая на ветке, подвинулась ближе к нему.
— И за это мы прогоним их с нашей земли. И начнется это завтра. Я не знаю, когда это все закончится, но завтра мы будем действовать.
— Это так странно… ненавидеть Индравармана, человека, которого я никогда не видел.
— Ненависть не нуждается в представлении.
— А что, если мы проиграем? У него больше людей, лошадей, слонов, больше оружия. Что, если он сломит нас?
— Тогда мы умрем все вместе.
— Все как один?
Она взяла его за руку:
— Именно поэтому, когда мы действительно начнем сражаться с ним, я хочу, чтобы ты дрался с любовью в сердце, а не с ненавистью.
— Но разве это возможно? Ненависть придает мне сил… даже в большей степени, чем ты можешь себе представить.
— Сражайся с любовью, Джаявар. Потому что, если ты хочешь воссоединиться со своими детьми и со мной, как мы сможем разыскать тебя после смерти, если не узнаем тебя? А из нас никто не узнает человека, который умирал в океане собственной ненависти. Это так же, как сейчас, когда мы с тобой смотрим на наш город. Он находится перед нами, но не манит нас к себе. Нам не удается радоваться его неповторимой красоте, потому что он изменился. И поэтому, Джаявар, если копье чама пробьет твое сердце, ты должен умереть, представляя то, что радовало тебя в жизни, а не печалило. Ты должен быть благодарен богам за возможность воссоединиться с родными тебе людьми, а не причитать по поводу своих неудач. Потому что для того, чтобы мы разыскали тебя там, ты должен сохранить дух того человека, каким ты есть на самом деле. Если мне суждено умереть, это произойдет рядом с тобой… и тогда ты увидишь такой яркий свет, как будто все эти огни собраны вместе.
По небу пролетела падающая звезда. Джаявар был уверен, что Аджадеви посчитает это каким-то знамением, но сдержался и не стал спрашивать ее об этом.
— Любой воин силы в ненависти черпает, — наконец сказал он.
— Слабый воин — вероятно. Одна тростинка в зарослях камыша. Но самый стойкий воин сражается, используя любовь. Занося свою саблю, он превозносит дары, полученные от жизни. Он ощущает боль, и это напоминает ему, какой пронзительно прекрасной была его жизнь и насколько прекрасной для него будет жизнь следующая. Сражайся с любовью, Джаявар, и ты обязательно победишь. Сражаясь с ненавистью в сердце, ты умрешь в одиночку.
* * *
Асал стоял на коленях в углу своей комнаты, читая и перечитывая послание, оставленное ему Воисанной. Он водил пальцами по этим словам и улыбался мысли, что она искала его. Она хотела его видеть и оставила эту записку, предназначенную исключительно для него.
Глубоко вдыхая еще не рассеявшийся аромат ее благовоний, он наслаждался этими следами ее присутствия. Теперь его комната казалась светлее и теплее, словно в ней открыли окно, чтобы солнечный свет мог творить здесь свои чудеса.
Спрятав ее записку под свое одеяло, он тоже взял небольшой кусочек кожи и мелок.
Поразмыслив, он написал:
Твои слова стали подарком для меня. Ты сама для меня как подарок судьбы. Спасибо тебе, моя госпожа, за то, что стала частью моей жизни.
