По дороге Соня рассказала ему, что стихи Волошина декламировала в память об отце, раненном в боях с красными под Спасском. Они с мамой тогда жили во Владивостоке, её тетка пробиралась к ним из России, но, не доехав, застряла, Соня была ещё совсем маленькая и этого не помнит. Она рассказала о том, что Алексей Ачаир, его настоящая фамилия Грызов, прирождённый поэт, в прошлом белый офицер, организовал ещё в середине двадцатых годов эту поэтическую студию и назвал её «Молодая Чураевка» в честь своих земляков-сибиряков братьев Чураевых. Она рассказала о том, что два «чураевских» поэта Гранин и Сергин совершили в марте 1935 года двойное самоубийство и что Гранин был близок к Константину Родзаевскому. Сашик помнил этот случай, о нём рассказывал Володя Слободчиков, он их обоих хорошо знал, и в городе об этом много говорили.
На остановке он посадил её в ледяной автобус.
Он ещё стоял у подоконника и смотрел на яблоню, которая час или полтора назад отбрасывала тень, а сейчас сама стояла в тени, и даже не ветер, а перемещающийся сам по себе горячий воздух клонил уставшую за день траву, и вдруг почувствовал, что он в комнате не один.
– Ты чего подкрадываешься?
Стоявший за его спиной дед крякнул и вздохнул.
– Это кто подкрадывается? Скажи ещё, что я подглядываю! Мальчишка!
Сашик обернулся:
– Ладно, дед, не обижайся.
Кузьма Ильич стоял на середине комнаты, в руках у него был гранёный лафитник и тёмно-коричневая медицинская склянка, затёртая большой стеклянной пробкой.
– А никто и не обижается. Просто жарко очень! Даже вот настойка не помогает.
– Да как же она может помочь? – удивлённо спросил Сашик. – Это же спирт или водка…
– Э-э, внучек, не скажи, это не просто водка, а настой, травка…
Сашик закинул занавеску на оконную раму, присел на подоконник и удивлённо посмотрел на Кузьму Ильича:
– Как ты можешь употреблять в такую жару?
– Да вот, внучек! Это именно в такую жару и надо, как говорится, употреблять! Целебная! Настоянная! От наших монахов.
Им китайцы разные травы приносят с хинганских сопок, и, если бы не матушка твоя, благословенная Анна Ксаверьевна, я бы и сам настаивал, поскольку травы эти знаю, они и здесь растут. Однако не позволяет матушка! Мол, запахи от неё, знаете ли, дурные. А какие тут, с позволения сказать, могут быть запахи, когда, – дед приподнял склянку, – чистая пшеничная, да ещё и с травой маньчжурской? В прохладном подполе да в тёмной скляночке! – Тельнов причмокнул губами. – А ещё наш профессор Воейков Александр Дмитриевич тоже мне кое-какие целебные растения показывал. Так и пострадал из-за них… – журчащая речь старика действовала умиротворяюще, – его хунхузы схватили… Довели до такого состояния, что за несколько месяцев сидения в их яме от пыток и издевательства он почти что на нет сошёл. – Тельнов поискал взглядом, присел на край дивана и поставил под ноги склянку и лафитник. – Святой человек! За сколько лет кепки себе новой не купил. Всё в науку… Поглядишь и не скажешь, что профессор. Всё в дело! Умнейший человек в…
– Ботанике! – подсказал Сашик.
– Да! В ботанике. А ещё климатом нашим занимался, а обращения – самого простого, уж профессоров-то я на своем веку повидал. А с ним познакомился на том берегу Сунгари, он травку собирает, и я травку собираю. Сам понимаешь, ловец ловца…
Сашик слушал деда. Весь город знал о том, что профессора Воейкова, ботаника и климатолога, украли хунхузы и полгода продержали в яме, что его сестра Екатерина Дмитриевна Воейкова-Ильина, жившая в Харбине с двумя дочками, собирала пожертвования для его выкупа; что японская жандармерия, вместо того чтобы ловить бандитов, была заодно с ними, – однако к чему дед всё это рассказывает?
– …Так вот, как-то он пригласил меня к себе на чай с травами. Да-а! Жил, осмелюсь повториться, не то что просто, а прямо-таки бедно. Пальто и кепка, в которых ходил и зиму и лето, висели даже не на гвозде, а были накинуты на дверь, которая, кстати, и не закрывалась. Так что с улицы – и сразу в покои, с позволения сказать. Но книг у него было! – Кузьма Ильич присвистнул от восхищения. – По всем стенам полки, а на полках, между книгами, иголку не воткнуть. И, – тут дед приглушил голос, – половина из Совдепии. А может, и больше того. Оттуда, то есть из Москвы, Санкт-Петер… Тьфу! Из этого…
– Ленинграда, дедушка, Ленинграда, пора уже привыкнуть.
Тельнов поднял на Сашика тяжёлые глаза.
– Я-то привыкну! Или не привыкну! Это всё равно! И Александр Дмитриевич, заметь это, получает их по почте. – Он потянулся к склянке, налил в лафитник тёмно-коричневой легкой жидкости и уже было нацелился выпить, но опустил руку и договорил: – Ну да ладно! Кто по почте получает, тот на полках и может хранить. А кто нет, тот – нет!
Выпил, поморщился в кулак, кряхтя встал и вышел.
Сашик остался один. От последних слов Тельнова у него в душе что-то ёкнуло. Он забыл о том, о чём думал до того, как в его комнату вошёл дед и стал оглядывать книжные полки, и почти сразу наткнулся – между книгами косо углом торчал красный корешок даже не книги, а брошюры, очень яркий и очень красный. Сашик бросился к полке и вытащил эту брошюру, на которой чёрным по красному было напечатано:
Он перестал чувствовать жару.
«Чёрт возьми!»
Он сел на диван и подоткнул брошюру под себя. «Вот тебе и дед! А? Хорош дед!.. – неслось в голове. – А я – лучше всех!» Он взял брошюру и снова посмотрел на обложку: «…Е.И. Мартынов… Пусть погибнет вся Россия… РВС СССР…»
«Матка Боска! Ченстоховска!»
Ещё в феврале, полгода тому назад, Лапищев не хотел ему давать эту книгу с собой, мол, читайте здесь, в консульстве. Но потом, когда всю ночь их по городу гоняла наружка японской жандармерии и Сашику чудом удалось выскочить из машины, когда она на секунду заехала за поворот и осталась в «мёртвой зоне», согласился – засиживаться в консульстве было опасно. «Но при одном условии, – сказал тогда Лапищев, – прочитать за один вечер и сразу избавиться от неё, сжечь в печке, когда никто не видит, под честное слово». Сашик честное слово дал, и вот как он его выполнил. А сжечь было смертельно жалко, он ею зачитывался всю зиму и весну, в своей комнате, при свете керосиновой лампы, даже не зажигая электричества. И мама удивлялась, чего, мол, глаза себе портит? Ах, знала бы мама! Хотя она, наверное, ничего бы не поняла. А вот если бы папа?
А тут дед!
Сашик сидел на брошюре и думал. Конечно, это дед засунул её между книгами и сидел тут про наливки и хунхузов с ботаникой рассказывал. Но как он мог её обнаружить? Сашик чувствовал, что сильно сплоховал, но не мог вспомнить – когда и как и кто за это время в его комнате был.
«Ну-ну! Кого тут только не было!»
Он замер.
«Я держал её за книгами, она так не торчала! Кэндзи! Дней десять назад приходил, спрашивал, что значит это слово и что значит это слово! Чёрт японский!»
Сашик лихорадочно вспоминал: «Да нет! Не может быть! Последний раз я доставал её пару дней назад и снова уложил за книги! Как она могла оказаться вот так, торчком? Или не уложил?»
Он снова стал оглядывать полки и всю комнату.
Кузьма Ильич вышел из комнаты Саши, остановился у двери и прислушался: «Уразумеет? Не уразумеет?» За дверью резко скрипнули половицы. «Уразумел! Ну, дай-то Бог!»
Третьего дня он зашёл к Сашику утром разбудить его к завтраку. Комната была пуста, окно открыто.
«Гимнастику делает на свежем воздухе. Молодец!» – подумал тогда дед, глянул по комнате и удивился тому, что увидел, – в головах дивана на тумбочке стояла непогашенная керосиновая лампа.
«Молодец-то молодец! Да от копеечной свечи Москва сгорела!» – недовольно подумал он, подошёл погасить лампу и увидел, что из-под подушки торчит яркий уголок какой-то книги.
«Эти, что ли, с девками? Вот дурь-то молодая! – подумал Кузьма Ильич и поглядел в окно. Сашик в глубине сада ещё делал гимнастику. Кузьма Ильич осторожно вытащил книгу, посмотрел на обложку и похолодел. – Господи помилуй, вот тебе и «Матка Боска»! Мартынов Евгений Иванович, тот самый! «РВС», «СССР», – читал он на обложке, – что же это делается?» – Он даже забыл, что Сашик всего в нескольких метрах от него в саду, он глянул – Сашик уже обтирался полотенцем.
«Сейчас он будет здесь! – лихорадочно подумал Кузьма Ильич и стал оглядываться: – Что делать? Что делать?»
Ничего не придумав, он подошёл к полкам и вставил брошюру Мартынова между книгами, оставив выглядывать её красный корешок. Уже из гостиной, через несколько минут, Кузьма Ильич видел, как Сашик с полотенцем прошёл в ванную, какое-то время ходил по дому: к себе в комнату, в гостиную, завтракать не стал, только выпил чашку кофе, извинился перед матерью, что, мол, опаздывает на службу, и попрощался до вечера.
