Сегодня с самого утра он был на городских занятиях.
Вчера вечером ему домой позвонил дежурный из миссии и предупредил о том, что завтра, то есть сегодня, 15 июля, в 19:00 в зале заседаний состоится собрание офицеров и что «всем быть обязательно». Кэндзи удивился и даже забыл спросить, в чём ему прийти.
«Хорошо, что заранее предупредили, если бы они придумали найти меня сегодня, это вряд ли получилось бы!» – думал он, наблюдая, как под плотной наружкой ведёт себя его подопечный.
Подопечный, молодой русский, которого он завербовал месяц назад, должен был пройти по всей длинной Диагональной улице и определить, идёт ли за первым эшелоном наружки второй.
Первый эшелон Кэндзи специально составлял сам, он подобрал в него людей с заметной наружностью, проинструктировал, что они должны вести себя развязно, панибратски: при обгоне, например, сделать подопечному «ручкой» или подмигнуть; нарочито вежливо уступить дорогу; несколько раз обогнать, а потом подойти и что-нибудь совершенно нелепое спросить и снова обогнать; женщинам из бригады разрешалось на ходу пококетничать и так далее. Парень, которого сегодня тренировал Кэндзи, был подходящий: злой на советскую власть, очень решительный, способный на агрессивные действия, однако на предыдущих занятиях он показал себя не очень наблюдательным и слишком азартным.
Второй эшелон Кэндзи подбирал вместе со старшим филёром, они включили в него людей разных возрастов и национальностей: русских, китайцев, корейцев; мужчин и женщин, совсем неприметных и очень опытных.
Такие занятия были нужны, чтобы научить подопечного различать приметное и неприметное, не отвлекаться на тех, кто «дышит в затылок», не показывать виду, что расколол их, короче говоря: «видеть дальше собственного носа», не крутя головой на триста шестьдесят градусов. При этом он заранее предупреждался, что, например, сегодня за ним пойдёт второй эшелон. Харбинская ЯВМ такое позволяла себе редко, слишком велик был риск, что подопечный расколет филёров и запомнит их в лицо, однако и результат был весомый – занятия давали возможность определить, способен ли подопечный работать в сложных условиях или нет, если нет, тогда ему надо менять задачу.
К концу дня Кэндзи уже видел, что его подопечный не выдержал психологической нагрузки, поддался на игру и сам стал заигрывать с первым эшелоном. Это ставило на нём крест как на серьёзном разведчике – тот, кто показал наружке, что расшифровал её, на самом деле расшифровался сам, потому что обычному человеку не придёт в голову проверяться, есть за ним наружное наблюдение или нет! Поэтому Кэндзи вызвал старшего, дал ему команду снимать второй эшелон, сам свернул с Диагональной на Артиллерийскую и решил, что около Яхт-клуба он встретит подопечного и завершит занятия.
По Артиллерийской он за несколько минут доехал до Яхт-клуба, оставил там машину, у него было ещё минут сорок свободного времени, пока подопечный со всеми предосторожностями доберётся сюда, и он решил отдохнуть от жары и пошёл по набережной. На набережной было комфортней, чем в городе, с реки дул ветерок, он был не прохладный, но отдувал жару и делал её переносимой. Кэндзи шёл сквозь плотные шеренги и отдельные пары прогуливающихся, как вдруг его кто-то толкнул в бок, он оглянулся, может быть, он сам виноват и надо извиниться, но рядом с ним с недовольным лицом стояла Сонина младшая сестра Верочка; они узнали друг друга и рассмеялись.
В последний раз Кэндзи видел Веру давно и удивился, так она повзрослела и превратилась в настоящую девушку, почти взрослую и такую же, как Соня, красивую. Вера долизывала мороженое, которое уже подтекало у неё между пальцами, и смеялась, как это он, всегда такой внимательный, наступил ей на ногу. Рядом с ней были её гимназические подружки из таких же небогатых семей, потому что все, кто имел деньги и не был связан с работой в городе, старались на лето уехать в курортные места. И Верочка, и её подружки были простенько одеты, они этого не замечали или старались не замечать, и Кэндзи было жалко смотреть на расцветающую Верочкину красоту, к которой так не шли её платьишко и простые коричневые чулки.
Вера стала спрашивать, почему он в Харбине, а не уехал в Японию, или в Дайрен, или ещё куда-нибудь. Её подружки снова вытянулись в шеренгу и прогулочным шагом шли по набережной. Кэндзи видел, как они провожали взглядами хорошо одетых женщин и мужчин, и знал, что сейчас они обсуждают сумочку вот этой дамы, а через несколько секунд рассуждают о том, что в таких туфлях в этом сезоне гулять по набережной – move tone!
Верочку это не интересовало, и не потому, что она шла не рядом со своими подружками, просто Кэндзи видел, что на предметы их обсуждения она не обращает внимания.
«Умная девочка!» – слушая её, думал Кэндзи.
Верочка рассказывала о новых Сониных стихах, сетовала, что последнее время они грустные, она продекламировала несколько и даже разобрала их. Кэндзи шёл рядом, чуть сзади, он внимательно слушал и удивлялся взрослости её речей и поведения, которое так изменилось по сравнению с прошлым летом, когда они вчетвером случайно встретились здесь же.
По самому краю набережной они шли вдоль балюстрады, и Кэндзи вдруг увидел, что на скамейке сидит Сашик Адельберг. Рядом с ним сидели ещё какие-то люди, очевидно случайные, потому что народу было так много, что на лавках едва ли нашлось бы свободное место. Кэндзи видел, что Сашик погружён в свои мысли, он сидел нога на ногу, покачивал носком туфли и сосредоточенно смотрел сквозь балюстраду на текущую высокую этим летом воду Сунгари. В первый момент у Кэндзи возникло желание подойти и поздороваться, но очень не хотелось прерывать разговор с Верой, ему было интересно слушать о Соне, даже приятно, как будто бы он шёл с ней самой, и он решил, что подойдёт в том случае, если и Вера тоже заметит Сашика или Сашик заметит их. Кэндзи прошёл мимо, наблюдая за Сашиком боковым зрением. Сашик его не увидел.
Метров через пятнадцать, когда Адельберг остался уже позади, мимо Кэндзи прошёл старший филёр и подал знак, что надо поговорить. Кэндзи с сожалением попрощался с Верочкой, отстал от неё, и филёр доложил, что подопечный повёл себя совсем уж неправильно, стал отрываться от наружки через проходные дворы, окончательно себя расшифровал, дальнейшее занятие потеряло всякий смысл и через минут – филёр посмотрел на часы – десять он будет на площадке около Яхт-клуба. К такому известию Кэндзи был готов, однако его это всё же расстроило. Он случайно повернулся и увидел, что Сашик поднялся с лавки и идёт мимо него к выходу в город. Кэндзи повернулся спиной и попросил филёра «пройтись вот за этим высоким красивым брюнетом»; филёр профессионально, почти не оборачиваясь, оглядел Сашика с ног до головы и согласно кивнул. «Доложите в конце дня», – попросил Кэндзи, развернулся и направился в сторону Яхт-клуба.
Он шёл, раздосадованный неудачей своего подопечного, думал, какие меры принять к нему, чтобы всё же выучить правильному поведению в столь «специфических» условиях, хотя понимал, что тут вряд ли что-то можно исправить, если уж человек таков, и одновременно думал о том, зачем ему понадобилось гонять наружку за Сашиком?
«А так! На всякий случай, мало ли! Что он тут делает в конце дня один?»
Кэндзи посмотрел на часы, было двадцать минут седьмого, значит, у него есть ещё пять минут на разговор с подопечным, пять минут на переодевание дома, он жил тут неподалёку, и пятнадцать минут доехать до миссии.
Полковник Асакуса сидел в кабинете и ждал, когда в большом зале, в противоположном крыле здания, соберутся подчинённые. Девять офицеров миссии откомандировывались в армейские подразделения, где должны были принять командование ротами и батальонами. Трижды он сам отзывался из разведки: в первый раз в самом начале двадцатого года в 5-ю дивизию, расквартированную в Чите; и через полтора года, в мае, в Приморье, севернее Гродекова, где командовал ротой, и в тридцать четвёртом, уже после захвата Маньчжурии, когда принял под своё командование Особый пограничный округ, дислоцированный напротив советского Имана, располагавшегося через пограничную реку Уссури. Так было заведено в японской армии, чтобы офицеры разведки не отрывались от строя, чувствовали армейский дух, понимали, для кого они работают, и ощущали плоды своих трудов.
Асакуса встал из-за стола и, прихрамывая на раненую ногу, подошёл к большому планшету на стене. Боль дала о себе знать, и он опёрся на катану.
Одна из тех командировок далась ему тяжело.
«Конечно, в двадцатом первом! Как я мог забыть?.. По-моему, 20 или 21 мая! Только зачем я это помню?!» С тех пор он их ненавидел, этих китайцев, особенно с оружием, – в той таёжной сторожке контрабандисты появились так неожиданно. Потом месяц госпиталя, и всё так глупо.
