— Да? — очнулся Омар.
Бурхани извлек из-за пазухи тугой белый свиток.
— Потрясенный… великим замыслом царя царей Джелаледдина Абуль-Фатха Меликшаха — да не иссякнет над ним покровительство божье! — возвести небывалую в веках и тысячелетиях обсерваторию…
— Бывало, все бывало, — зевнул Омар.
— Разве? Но в нашей стране…
— Было и в нашей стране, — вздохнул Омар. — Все было.
— Хм. Я, тем не менее, охваченный ярким пламенем неугасимого восхищения, осмелился сочинить по сему блистательному случаю касыду. Но, поскольку плохо разбираюсь в звездах, и поэт я, честно сказать, в сравнении с вами ничтожный, то решил отдать оду на ваш беспристрастный суд. Не сочтет ли наш высокоодаренный друг за не слишком великий труд перелистать ее и, где нужно, внесети поправки своей благословенной рукою? Ваш смиренный раб был бы век благодарен. И в случае чего…
— В случае чего?
— Ну, мало ли что! Мы все — под богом и царем. — Он протянул свиток Омару.
Будь это шестью-семью годами раньше, Омар непременно полез бы в драку. Чтоб не мешал думать. Но теперь он серьезнее, спокойнее. Если и злее, то основательно злее, упорнее. В глазах — внимание, пытливость. И не может он обидеть человека хворого.
Он только и сказал с неловкостью:
— Почему здесь?
— А где же вас еще можно застать? Зайдемте в шатер.
В шатре Омар развернул свиток и пробежал глазами посвящение:
"Во имя аллаха милостивого, милосердного, к которому мы обращаемся за помощью!
Хвала и благодарение всевышнему богу, который… озарил страны ислама прекрасной справедливостью и совершенньм благородством…
…справедливейшего царя, благороднейшего султана, великого и справедливейшего эмира вселенной, победоносного победителя…
…М-да-а…
…славы царей других народов…
…повелителя страны тюрков…
…Ирана и Турана…
…покровителя… ох… веры, защитника людей, сияния державы, блеска религиозной общины… ы-ы… убежища народа… красы царства… а-а… венца царей тюрков… ф-фу… столпа мира и религии… и-и…"
Господи, помилуй! Омар с вожделением взглянул на костер, пылавший в шатре. Нет, зачем же. Он видел в Самарканде, как делают бумагу. Тяжелый труд.
— Все хорошо, — вернул он свиток Абдаллаху. — Превосходно. Не нужно никаких поправок.
— Но вы не соизволили дочитать? — удивился Бурхани.
— Зачем? И так все ясно. Можете смело поднести касыду его величеству султану Меликшаху. Он вас достойно наградит. — Омар ощутил дурноту. Его охватил неясный страх. Будто в шатер на миг заглянула смерть.
Что происходит на свете?
Из чтения умных книг — а прочитал он их много больше, конечно, чем сей славный "эмир поэтов", — и сурового опыта у него сложилось представление о жизни как о вещи серьезной, именно серьезной, с непроглядно глубоким содержанием. Где же она? Вокруг себя он видит иную жизнь. Не жизнь, ту — высокую, а ее нелепое подобие.
Которая же из них настоящая, та или эта? Где суть, а где — ее отражение?
Никому на земле нет пощады, ни малым, ни старым. Человек, рождаясь не по своей воле, и живет не так, как хочет. Мечется, бьется, точно затравленный, пока не зачахнет. Зачем? Население изнемогает от поборов, вымирает от скудной еды и неведомых болезней. И все — в угоду богу, которого славит с пеной на губах. Какой в этом смысл? Куда уж серьезнее…
А Бурхани пишет хвалебные поэмы.
Может, это и есть то настоящее, чему положено быть? А он, несчастный Омар Хайям, со всеми своими раздумьями, со своей обсерваторией, звездами, алгеброй, геометрией и прочей заумью, — он-то и есть шут, одержимый, вредный мечтатель, оторванный от подлинной жизни и мешающий ей идти своим путем?
Может, ей нужнее Бурхани?
Может, ему, Омару, и впрямь надо руки отсечь, чтоб не мутил воду?
Но ведь алгебра, геометрия, физика, метафизика и вся прочая заумь — они ведь тоже есть.
Как же их увязать, то и другое, как совместить несовместное?
— Победоносный победитель говоришь? — пробормотал он, как пьяный. — Повелительнейший повелитель Справедливейший справедли… тель. Ну, что ж. Сойдет! Раз уж это кому-то нужно. Ступай, приятель.
— Но тут еще… о звездах, о небесах, — не отставал Бурхани.
Ах, о звездах? Ну уж, нет! Хватит. Уж звезды-то вы не трогайте. Это не ваше поле. Тут весь его бунтарский дух, который позже назовут, жалея, невыносимо дурным, скверным нравом, шибанул Хайяму в голову. Осел ты этакий! Я тебе покажу.
— О звездах? Которые ты, конечно, сравниваешь с алмазами в шахской короне? О небесах? Бескрайних, конечно, как справедливость справедливейшего из справедливых? Тьфу! Что тебе в звездах, собачий хвост? Разве можно писать такую дребедень в наше жуткое время? Добро и зло враждуют, мир в огне…
— А что же… небо?
— Небо — в стороне! Проклятия и радостные гимны не долетают к синей вышине. Ясно? Прочь отсюда, о стручок, увядший, не успев созреть.
Бурхани, подхватив и скомкав развернувшуюся ленту злополучной касыды, весь в слезах, дрожащими губами:
— Хорошо… я пойду. Но ты еще пожалеешь! Я доложу кому следует. Шейх уль-исламу — главному наставнику в делах веры…
— Хоть самому сатане! Поэт — бунтарь, учитель, обличитель, это понятно. Поэт-доносчик- таких еще не бывала
От касыды Бурхани у него, похоже, приключилось размягчение мозгов. Омар не мог, хоть убей, восстановить ход своих рассуждений о перпендикулярах — и чуть не заплакал от ярости.
Скрипя зубами, он налил, выпил чашу вина. Чуть отошел, успокоился. И пожалел, что обидел Абдаллаха. Больно вспомнить, как у него дрожали губы. Разве он виноват, бедный "амир аш-шаура" — князь поэтов, что от природы бездарен?
Нет, конечно. Но зато он виноват в том, что берется не за свое дело! Для чего ты пишешь? Для самовыражения? Изволь. Если есть, что выразить. Для самоутверждения? Ради денег? Если так, ты мошенник. Стихи надо писать лишь тогда, когда хорошо понимаешь: если ты это не скажешь, люди останутся в чем-то обездоленными.
Бездарность-преступление, если она сопряжена с властью. Бездарный полководец, вместо того чтобы разбить вражье войско, путем дурных, бессмысленных приказаний губит свое. Бездарный поэт — вреднее: это он делает людей болванами, охотно выполняющими дурные, бессмысленные приказания глупых начальников.
Прохиндеи! Трах в прах вашу мать, как говорит Ораз. Всякий убогий стихоплет почему-то думает, что поэзия — поле, которое все стерпит: и пшеницу, и полынь. Нет, не стоит их жалеть. И сей прохвост хотел прокатиться на нем, подкупив обещанием помочь "в случае чего". Знаем мы вашу помощь! "В случае чего" ты первый швырнешь в меня камею"
О люди! Почему вы так назойливы?
Ну, Бурхани можно понять. У него семья, дети. Их надо кормить. А ремесла другого не знает. Вчера явилась в слезах жена: "За что вы преследуете моего мужа? Он есть перестал, он ночей не спит". Скажите, я его преследую! Хе.
И тут его с пронзительной ясностью осенило: ему никогда не следует жениться. Чем жена может помочь ему в его размышлениях? С тех пор, как христиане растерзали гречанку Ипатию, ученых женщин на земле не стало. Она не даст ему думать! Изведет его своей пустой болтовней. Но если бы только это водилось за ними. Болтливость — не самый страшный грех жены. Она способна на кое-что похлеще. Нет уж! Увольте. У него есть жена, одна на всю жизнь — наука, она никогда не надоест, не изменит ему. Поэзия? Она тоже входит в науку, составляя с нею целое — душу Омара. Разве можно отделить от цветка его запах?
"Поэтому… как же им, этим двум перпендикулярам…"
Э! К бесу… Он вышел из шатра и увидел сверху, с бугра, вереницу людей и повозок, приближавшуюся к Бойре. Значит, глашатаи не зря едят свой хлеб: отовсюду к Исфахану уже потянулись землекопы, каменотесы, древоделы. Пойду, решил Омар, к вновь прибьшшим и погляжу — может, средь них попадется хоть один толковый человек.
***
Народ подобрался не совсем удачный.
Человек в простой, но чистой одежде, никому из пришлых не знакомый, — похоже, руководитель работ, вместе с царским звездочетом дотошно и нудно опрашивал каждого, кто он, откуда, что умеет делать. Землекопы. Возчики. Ну, ладно, эти смогут хоть камень ломать и возить.
— Экий сброд! — рассердился руководитель работ. — Здесь, видите, всюду камень. Нам с камнем работать. Каменотесы есть среди вас?
— Есть! — выступил из толпы рослый крепкий юнец в меховой шапочке, с переметной сумой через плечо.
Ага, тот самый: осведомитель указал на него визирю глазами. Да. Все как у всех. Два уха, два глаза, нос, две дырки в носу. Обыкновенное лицо с пухлым детским ртом, обветренное, простое. И глаза как глаза: никакой в них особой хитрости. Вполне простодушные, честные.
— Как зовут?
— Курбан, сын Хусейна.
— Родом?
— Из Тебриза.
— Сейчас откуда?
