— Из Тебриза.
— Сейчас откуда?
— Из Бушира.
— Где Тебриз, а где Бушир. Ты как туда попал?
— Искал работу. Хорошую работу.
— Что, в Тебризе нет хорошей работы?
— Есть. Я служил у мастера Абу-Зейда. Он стар, ворчлив и завистлив. Слишком долго держал меня в учениках.
— Да, за старыми мастерами это водится.
— А я уже сам могу держать учеников. Рассорились мы. Ну, я и ушел. В Тебризе мне проходу нет. Подрабатывал на разных стройках. В Бушире узнал — в Исфахане нужны каменотесы.
— Покажи руки. Курбан показал.
— Да, похоже, ты каменотес. И хороший?
— Вроде неплохой.
— Можешь доказать?
Курбан, спокойно и уверенно:
— Могу.
— Сейчас?
— Хоть сейчас. — Он оглядел груду белых камней, снесенных к подножью бугра, согласно кивнул сам себе, сказал: — Пусть мне дадут болванку.
— Эй, тащите! — приказал "руководитель работ". "Сейчас посмотрим, какой ты каменотес, чем натер мозоли на руке: рукоятью тесла или рукоятью меча".
Принесли болванку — грубо обрубленную глыбу. Курбан провел пальцами по шершавому ноздреватому камню, сказал весело и пренебрежительно:
— Э! Легкий камень, мягкий. Я его с закрытыми глазами могу разделать. — Он снял с плеча суму, опустился на корточки.
— Что там у тебя? — насторожился "руководитель работ".
Кое-кто из людей, его окружавших, придвинулся ближе.
— Тесло.
— Мы найдем тебе тесло.
— Какой же путный мастер работает чужим теслом? — удивился Курбан.
Он достал из сумы, порывшись в ней, свинцовый карандаш, медный угольник, бечевку с узлами. И увесистое тесло с толстой крепкой рукоятью, оплетенной давно залоснившимся ремнем, с хищным поперечным лезвием, острым как нож.
Да, это был инструмент мастера, отполированный до ясного блеска его мозолистой рукой. Ладный, удобный, сам ложащийся в ладонь. Им хоть камень теши, хоть бороду брей. Его хочется держать у груди, как дитя. Великолепное орудие труда.
— Я к нему привык, не могу без него, — улыбнулся Курбан светлой улыбкой. — Оно понимает мою мысль, мой глаз, мою руку.
— Ты запаслив, — прищурился визирь. — Неглупый, видать, человек.
— Я каменотес, — произнес Курбан, не поднимая глаз от сумы, в которую укладывал назад запасные чувяки, шерстяные белые носки, какие-то тряпки, что вынул перед тем, доставая тесло. Попутно отломил от черствой лепешки кусочек, отправил его в рот.
— Эй, принесите ему поесть, — распорядился визирь.
— Нет, не сейчас, — отказался каменотес. — Поем — отяжелею, в сон потянет, будет уже не тот глазомер. — Он сбросил кафтан, поправил широкий кушак, закатал рукава рубахи.
— Замерзнешь.
— Согреюсь.
Курбан легко подхватил громоздкий, кем-то уже до него давно откиркованный камень, поставил его удобнее, выше, на другие камни. Бечевкой измерил болванку, сделал на ней отметки свинцовым карандашом.
В долине дул режущий ветер. Множество людей, ежась и кутаясь в халаты и шубы, молча стояло вокруг и, бессознательно завидуя Курбану, любовалось им, его крепким, хорошо сбитым телом, уверенным взглядом, неторопливыми точными движениями.
Все как у всех, но есть в нем некое превосходство перед другими. И все его чувствуют, это превосходство, даже визирь и царский звездочет, но не могут еще постичь, в чем оно состоит. Курбан поплевал на руку, взял тесло. И на миг непроницаемо-спокойное лицо с бровями, сошедшимися над переносицей, с впалыми щеками, буграми желваков на крепко стиснутых челюстях, приняло какоето жадное, даже хищное выражение.
— Без воды работаешь? — ехидно сказал визирь, старавшийся подловить пришельца на какой-нибудь мелочи. — Я слыхал, каменотесы, прежде чем рубить камень, обливают его водою.
— Летом, — пояснил, не глядя, Курбан — снисходительно, как ребенку-несмышленышу, отрывающему взрослого от работы наивными вопросами. — А сейчас-то у нас вроде зима? Камень и без того холодный. Вода замерзнет на ветру, лед будет только мешать. Горячей водой поливать — кто и где ее столько накипятит? И все равно будет застывать. Обойдусь.
Вот оно! Вот в чем его превосходство над ними. Это превосходство человека, умеющего то, чего не умеют другие. Превосходство человека, отлично знающего свое дело.
— Камень тесать — не щепку строгать, — сказал Курбан дружелюбно. — Долгое дело. Заскучаете.
— Давай, давай! — поторопил его визирь.
— Во имя аллаха милостивого, милосердного! — Пронзительно звякнула сталь о камень. Курбан осторожно нанес несколько пробных ударов — и тесло застучало размеренно, четко, как пест на водяной рисорушке. Зачарован тут каждый — у всех на глазах корявый каменный брус выравнивается на одном конце, точно продолговатый кусок брынзы, обрезаемый ножом.
Затаили дыхание жители Бойре, — им предстоит учиться этому ремеслу.
— Каково? — кивает виэирь звездочету.
Для него и Омара постелили на камень толстый войлок, развели костер. Даже он, сановник, погрязший в дворцовых дрязгах и презирающий чернь с ее убогой жизнью, не безучастен к чуду мастерства.
***
Омар же — тот уже видит геометрически правильный четырехугольник. И четырехугольник этот ложится в его мозгу на бумагу, образованный двумя перпендикулярами равной длины, восставленными к одной прямой, и боковыми отрезками. Затем он мысленно делит четырехугольник осью симметрии на две части…
Курбан, разгоряченный, вытирает полою рубахи пот с лица и шеи, колдует с угольником над камнем и приступает к другому концу болванки.
…Та-ак. Сделаем первое предложение. Верхние углы четырехугольника равны между собой. Второе: перпендикуляр, восставленный в середине нижнего основания этого четырехугольника, перпендикулярен к верхнему основанию данного четырехугольника и делит верхнее основание пополам…
Оба предложения складываются у него в голове томительно медленно, трудно — будто он намерен их сделать не кому иному, как царице и жене визиря, — так что проворный Курбан успевает вчерне обтесать другой конец камня и берется за боковую сторону.
…Дальше — сложнее. Верхние углы четырехугольника прямые. Но это надо доказать! Допустим, они тупые или острые. Нет, тут без бумаги не обойтись. Он вынул из-за пазухи тетрадь. На листке чистой бумаги возник торопливый чертеж. Уже четыре смежных четырехугольника, и от точек ДС опускаются вниз отрезки, образующие острые углы… Так, так. Хорошо. Попробуем перегнуть чертеж… Омар вырывает лист из тетради. Нет, получается нелепость с тупыми и острыми углами! Прямоугольник все-таки существует…
Неутомим Курбан, сын Хусейна. Грудь у него — точно кузнечный мех, рука — рычаг на водяной рисорушке: ровно, упорно — вверх — вниз, вверх — вниз. И тесло — со звоном: "раз, два, раз, два" — как железный подпятник на жернове. Или что там стучит, бог его знает, — всего один раз довелось Омару побывать на мельнице. Но стучит равномерно, отчетливо, ясно. И высекает в мозгу Хайяма такие же равномерные, ясные, четкие мысли. И, точно крупа, летит щебенка, белая пыль.
…Раз уж в прямоугольнике противоположные стороны равны, то не является ли любой перпендикуляр к одному из двух перпендикуляров к одной прямой их общим перпендикуляром? Хе! Здесь намечается нечто. Если две прямые равноотстоящи в смысле Эвклида, то есть не пересекаются, то это — два перпендикуляра к одной прямой.
И если две равноотстоящие прямые пересекаются третьей, накрест лежащие и соответственные углы равны, а внутренние односторонние составляют в сумме два прямых угла…
Скажите, как складно, а? Вот, кажется, он и решен, пресловутый пятый постулат. Вернее, заменен более простым и наглядным. Осталось уточнить кое-какие мелочи, выразить все в подробных чертежах. Но тогда — при чем здесь Эвклид?
Это уже не Эвклид.
Это уже Омар Хайям.
Теперь, пожалуй, недолго сказать "Через точку вне прямой можно провести более одной прямой в их плоскости, не пересекающейся с этой прямой".
Он изумился: я это сделал или не я? Не может быть, чтобы я. Не похоже. Нет, все-таки я додумался до этого! Что же я такое?
Жаль, не было тут никого, кто мог бы заметить:
— Ты первый сделал это. Первый в мире! За 754 года до Николая Лобачевского. Чье открытие тоже, кстати, не получит при его жизни признания. Ты сделал первый шаг к открытию новых, совершенно иных геометрий.
***
…И Курбан, правда, еще не закончил свою работу, но уже завершал ее.
— Хватит! — сказал Омар удовлетворенно. — Золотые руки! Дай обниму, поцелую. Мы берем тебя на работу. Будешь прилежен — получишь учеников. Построим дом и женим, если будет на то соизволение божье. Может, со временем станешь большим человеком, руководителем работ.
— Балле, балле! — засуетились вокруг каменотеса. — Воистину, руки у него золотые.
Никто не заметил, даже визирь, что звездочет тоже не бездельничал это время, черкая что-то в своей тетрадке. Никто не подумал, что его чертеж, через многих других ученых, отразится когда-нибудь на судьбе сотен и сотен тысяч каменотесов. Да никто из них, находящихся здесь, и не смог бы понять, хоть убей, в чем суть его умствовании. Даже великий визирь. Хоть он и учен, и сам пишет книгу. Математика — дело темное. А болванка — она вещь понятная, зримая, веская.
