Совершенно лысый, он сознавался только в небольшой лысине, а парик его, сделанный с величайшим искусством, заменял недостаток остальных волос, зубы у него вставлены были знаменитым Рожером, они не поражали особенною красотою, которая могла бы обнаружить подделку, но были еще довольно хороши; худощавость скрывалась ватой, подшитой с глубоким знанием не только тела человеческого, но и сердца; нигде искусство не изменяло подделке. Туалет его был скромен и хорош, но как быть с лицом! Уксус гигиенического общества, косметические средства Индии и Африки, лунная вода, эликсиры, помады немного украшали и молодили его! Морщины, кое-как натянутые к затылку, проглядывали везде; нос не имел никакой формы, губы разошлись наподобие старых перчаток; покрасневшие и потускневшие глаза, казалось, выскакивали из век…
Необыкновенно вежливо и угодливо он сунулся сейчас к графине и ее дочери; и зная, как льстит нашим женщинам, если кто-нибудь, только что возвратившийся из Парижа, хвалит их дом, повел разговор так, чтобы удобно было сказать, что салон в Дендерове вкусом, убранством и еще чем-то неописанным, что именно дает особенный отпечаток, напоминает ему салоны Парижа. Графиня, сильно польщенная, ответила, что она считает себя осчастливленною приездом такого соседа, что они были, казалось, осуждены на пожирание деревенщиною и, как древние христиане в цирке, кинуты на жертву этим чудовищам.
Маршалек пришел в восторг от остроумного сравнения, и так счастливо начатый разговор, в котором обеим сторонам удалось польстить друг другу, продолжался живо, а Фарурей очень ловко сумел вмешать в него и Цесю. Цесе это польстило, потому что она боялась остаться забытой, как девчонка, и принужденной набиваться, чтобы выказать остроумие и зрелость.
Она доказала теперь весь блеск своего ума и искусство болтать, о чем попадется.
Граф о чем-то перешепнулся с женой, и Фарурей, будто бы случайно оставленный на минуту с Цесей, продолжал начатое остроумие.
Зачем не могу я нарисовать его, когда он, разбитый подагрой, с улыбкой на устах притворялся живым, веселым и увлекающимся посреди терзающих его страданий; он вертелся, крутился, вставал, садился, и каждое движение стоило ему большого труда, хотя на вид и казалось, что все это делается легко и свободно. Он хлопотал сильно, чтобы показать, что он сохранил еще полные силы.
Цеся в душе помирала со смеху, и, однако ж, этот перезревший парижанин, такой вежливый и угодливый, такого хорошего тона, несмотря на то, что был смешон, сильно льстил ей вниманием, какое постоянно обращал на нее: она смеялась над ним и была ему признательна.
Граф нарочно разговаривал горячо с Целенцевичем, чтобы дать свободу Фарурею; графиня, немножко пасмурная, пожимала незаметно плечами, а Сильван, напевая что-то себе под нос, ходил по комнате.
В эту минуту общество умножилось прибытием ротмистра, графиня, не зная, что он был приглашен, несколько задумалась и несмотря на то, что очень хорошо владела собой, прикусила губы и немного покраснела. Но в ту же минуту опомнившись, она обратилась к ротмистру с шутливым упреком:
— Это непростительно так забывать нас!
Ротмистр совершенно сбился с панталыку, спутался и забормотал что-то непонятное, но Сильван, поздоровавшись, подхватил его и, имея надобность занять у него денег, стал рассыпаться перед ним в вежливостях и любезностях.
Никто так не нуждался в эту минуту, как Сильван: он задумал план страшного мщения, который, как казалось ему, не мог он привести в исполнение без денег, а с ними успех был несомненный. Отбитый со всех сторон старым Курдешом, Сильван решился подкупить Бжозовскую: узнать от нее, когда отец не бывает дома, завести тихонько ближайшие сношения и… кто знает, что мерещилось ему; верно только то, что мечты его не останавливались у алтаря; он лучше желал сказать себе:
— Выдам ее за кого-нибудь.
Сильван не любил, а хотел только удовольствия и мщения. Казалось ему, что вернейшей дорогой к Фране была наивная Бжо-зовская, а к сердцу бедной приживалки — деньги. Стало быть, дело останавливалось только за тем, где взять денег и как сблизиться с Бжозовской, где ее увидеть, как переговорить с ней, чтобы никто не видел этого.
Сильван радовался заранее, что общий план кампании удалось ему сочинить так счастливо, рассчитывая на помощь судьбы, случая и чего-то, что всегда является в помощь молодым и решительным людям.
Надежды не совсем обманули его; случай доставил ему первое удобство свидания наедине с Бжозовской. Думая о Фране, Сильван часто ездил в лес под Вульками и по несколько раз прохаживался по известной дорожке, подкарауливая свою жертву. Раз, в сумерки, он заметил двигающуюся вдали фигуру, которая, как он догадался и не ошибся, была действительно Бжозовская; он прибавил шагу, догнал ее и сначала чрезвычайно перепугал бедняжку.
— Иезус Мария! — крикнула Бжозовская, которая, читая тихонько молитвы, возвращалась с пасеки.
— Добрый вечер!
Это приветствие, сопровождаемое вежливым поклоном, вызвало улыбку на лице Бжозовской; она присела ему, сколько позволила неровность дороги и, сжимая губы, остановилась, обратясь к нему:
— Добрый вечер, граф!
— Что же вы тут поделываете?
— Вышла прогуляться… (стыдно ей было признаться, что ходила на пасеку).
— Как поживает панни Франциска?
— Здорова, здорова! — ответила Бжозовская, смеясь и кивая головой. — Здорова, слава Богу, а как это вы сейчас о ней вспомнили прежде, чем о ротмистре спрашиваете? Ох, знаю я кое-что!
— Что же такое? — Сильван засмеялся.
— Кажется, вы, граф, оценили наше сокровище.
— Как вы догадлкиы! — заметил молодой граф полунасмешливо.
Это польстило Бжозовской, и она прибавила живо:
— О, меня не надуешь! С первого разу, скажу вам, видела ясно, потому что, правду сказать, уж у меня на эти вещи верный взгляд.
Сильван смеялся в душе и снова подхватил:
— Да что же из всего этого, когда ротмистр глядит на меня, кажется, очень сердито?
— Ах, сохрани Бог! — возразила Бжозовская. — Напротив, напротив: с уважением, с почтением, но видите, граф, ему и не снится, чтобы из этого что-нибудь вышло; а я так сейчас сказала и говорю, что уж тут видно предназначенье.
Сильван остановился, потому что забираться так далеко и не желал.
— Я был бы очень признателен вам, — прошептал он на ухо Бжозовской, приближаясь к ней, — если б вы захотели помочь мне… Вы знаете уже, что панна Франциска очень, очень понравилась мне, но отец такой строгий; дома у вас мы можем видеться так редко.
— От всей души, от всей души рада бы помочь вам, — ответила Бжозовская, гордясь тем, что принимала на себя такую важную роль, — но как?
— Уж это вы сами лучше знаете.
— Отец страшно горяч и неимоверно любит ее: как заупрямится, как заупрямится, не убедишь его. Я уже постоянно твержу ему, что сам он не знает, что делает — дочери дорогу загораживает, но старик все свое; словно козел, хоть и очень почтенный человек.
— Однако ж, может быть, можно бы было видеться так, чтобы он не знал об этом.
— Гм, гм!.. Скажу вам… об этом надо бы подумать… Право, трудно и не знаю еще, согласилась ли бы на это Франя. Хотя, скажу правду, она глядит на вас очень ласково: ведь меня не надуешь, я все вижу.
— Вы так думаете?
— Да! Да! Но это покорное дитя… Вы бы попробовали еще умаслить старика.
— Видите, это, право, невозможно.
— Со временем, понемногу; наконец, дайте мне подумать, что можно сделать, — шепнула Бжозовская и задумалась.
Сильван понял сейчас, что эта задумчивость значила, без сомнения, желание выторговать вознаграждение, и уже собирался выступить с убедительным аргументом, как Бжозовская, заметив приближающуюся темноту и сообразив в одну минуту, что бы сказали люди, если б увидели ее в потемках наедине с мужчиной, поспешно простилась с графом и пустилась решительно бегом: так обуял ее страх за свою собственную репутацию.
Сильван погнался за ней, чтобы спросить, когда может с нею встретиться. Она ответила ему: послезавтра и поспешила домой, испуганная опасностью, которая грозила ее доброй славе.
— Вот отлично, — говорила она дорогой, задыхаясь и горячась, — ив голову мне не пришло, что могут сказать люди! Всю жизнь, слава Богу, порядочную, могла бы погубить в одну минуту через небрежность и болтливость, которой еще придерживаюсь! Отличная вещь! Право, удивляюсь сама себе! Как быть такой неосторожной! Такой неосторожной! Ведь и прежде, хоть мне кое-кто и нравился, хоть не без того было, чтобы мы не сходились с ним; но прилично, так, что и самые злые языки ничего не могли бы сказать…
Ночь близилась быстро.
Страшно перепуганная, прибежала Бжозовская, раздумывая, что начать. Настойчивость Сильвана, его предложение, будущность Франи: все это бродило в ее бедной, размечтавшейся голове, неясно и неопределенно. Она хотела помочь и не смела, потому что знала, как ротмистр не любил тайн, как чуждался интриг и хотел, чтобы каждый поступок имел свидетелем людей и солнце и мог быть объяснен прямо, громко и без стыда. Идти против его воли было небезопасно, к тому же она не знала хорошо, что подумает обо всем этом Франя; по возвращении домой первым делом ее было поспешить в комнату своей питомицы с тайной, которая уже мучила ее.
