Она села на сундучок, против Франи, и, откашлявшись, начала:
— Какой был отличный вечер, моя душка!
Но по глазам ее видно было, что она хотела говорить вовсе не о вечере.
— Где же ты это была, Бжозося?
— Ходила, сердце мое, на пасеку, но не роятся… и, возвращаясь…
— Должно быть, что-нибудь случилось, что ты запоздала?
— Представь себе; но…
Она остановилась, поглядывая на Франю.
— Может быть, лучше не говорить: ты сейчас выболтаешь отцу.
— Что же это, милая Бжозося, что? Я ничего не скажу. Верно, болезнь на пасеке?
— Вот еще! Болезнь у меня в голове! Не скажешь отцу?
— Если не хочешь, не скажу. Утащили пчел?
— А у нее только пчелы в голове! Если бы ты знала, что я встретилась и говорила… отгадай с кем?
— Если ты заставляешь меня отгадывать, — разумеется, с графом.
— Словно ты была там! Видишь, вот что скажу тебе: меня не обманешь; Богом тебе клянусь, он в тебя влюблен.
Франя немного покраснела, потому что и самая равнодушнейшая не останется равнодушной к такому известию и услышать это первый раз приятно; да и Франя представляла себе любовь Сильвана совсем не тем, чем была она на самом деле.
— Неужели! Он в меня! Это не может быть, Бжозося! Граф, в такую, как я, шляхтяночку…
— Вот видишь, если я что говорю, так непременно и есть; кабы вы слушались меня, но с упрямыми не совладаешь. Отец твой все портит. Если бы ты хотела, Франя, если бы сердце говорило тебе… можно бы что-нибудь сделать и без ^тца… Ну, признайся мне, любишь ты его? Ну, скажи!
Франя опять зарумянилась, словно яблочко, засмеялась, закрыла личико, потом задумалась, потом стала шептать что-то, обрывая кружево на платке, так что ничего не было слышно; наконец, когда Бжозовская стала сильнее приставать к ней, она села подле нее на стул и почти на ухо сказала ей:
— Что ты называешь, Бжозося, любить?
— Это отлично! Притворяешься ты, Франя, что ли?
— Нисколько не притворяюсь, но послушай, Бжозося. Я прочла несколько книжек, которые давали мне из Кудростава; там как-то странно описывают любовь; и видишь…
— Но говори же, сердце мое, определительнее, какое же отношение имеют книжки к графу?
— Выслушай меня со вниманием! — шептала Франя. — Я люблю и этого, и этого, и этого, и тот кажется мне красивым, и тот хорош, и этот интересный, и другой: но чтобы ставить кого-нибудь выше других и о нем больше тосковать и мечтать, — этого нет!
— Как это возможно! — воскликнула Бжозовская, ломая руки в совершенном ужасе.
— Кто меня занимает, я люблю смотреть на него, посмеяться с ним, но не грущу, не таю по нем. А кто полюбит, так должно быть… не правда ли?
— Но разве это возможно?
— Разве же я стала бы лгать перед тобой? — ответила Франя.
Бжозовская сильно задумалась, понюхала табаку, утерла нос, оттолкнула любимого кота и, покачивая головой, спросила:
— А кто же, черт возьми, нравится тебе, если не он?
— Разве я говорю, что он мне не нравится?
— Но я была уверена, что ты только об нем и думаешь?
— Нет, Бжозося! Скажу тебе даже искреннюю правду — иногда, иногда… он кажется мне даже смешон…
— Он! Он! — крикнула, вскакивая, наставница.
— Смейтесь надо мной, если хотите, чем же я виновата?
— Ведь уж правду сказать, пан Яц из Завиловой гораздо красивее его и если говорит, есть что послушать, потому что в словах видна душа; и однако ж, и тот не вскружит мне голову…
— Ну, так уж я не знаю, кто тебе понравится, — сказала печально Бжозовская, — видно, это уже не суждено, что ли? Но карты не могут соврать… Бывает это иногда, что у человека долго не лежит к кому-нибудь сердце и потом вдруг…
— Может быть, если б я ближе узнала его.
— А тут отец и этому мешает!
— Отец знает, что делает, Бжозося!
— Между нами будь сказано, — старый брюзга и трус. Что бы тут было дурного — позволить ему бывать в доме?
— Отец знает, что из этого ничего не может выйти.
— Вот в этом-то и ошибается, потому что молодой человек врезался по уши; он бы сегодня женился.
— Но отец…
— Э! Отцы всегда потом благословляют…
— Я бы хотела лучше прежде, чем потом…
Бжозовская пожала плечами и ничего уже больше не сказала, а Франя, хоть и любопытно ей было знать, что говорил Сильван, не расспрашивала, зная, что все равно Бжозовская позже выболтает.
Верно, однако ж, то, что девушка всю ночь мечтала, думала, сочиняла разные чудеса; Бжозовская также мечтала; а граф уже радовался победе и заранее смеялся над шляхтичем.
— Что бы ты сказала, — обратился в тот самый день граф Сигизмунд-Август Дендера к своей дочери, — если бы пан Фару-рей захотел искать твоей руки и объяснил бы уже свое желание?
Казалось отцу, что он сообщает дочери большую новость, и он заранее. рассчитывал на ее глубокое размышление; но каково же было его удивление, когда молодая девушка без малейшего замешательства, спокойно и смело ответила ему:
— О, об этом надо бы подумать!
— Правда, — прибавил поспешно граф, предупреждая возражения, — человек он уже не первой молодости.
— Даже не второй, — заметила хладнокровно Цеся, — но что же это значит?
— Милый, хорошо образован, хорошей фамилии, много видел свет и богат…
— В самом ли деле так богат, как говорят? — спросила Цеся.
— Действительно. Я справлялся и знаю положительно; прежнее имение разорено несколько, это правда, но еще хорошо и с новым наследством составит три миллиона чистого дохода, не считая движимости… Одного отличнейшего серебра насчитывают у него на двести тысяч…
Цеся задумалась; конечно, ей хотелось бы при этих миллионах другого мужа; но и у Фарурея были свои хорошие стороны. Как старик, он должен же был заплатить чем-нибудь за свою старость, должен бы сделать запись, исполнять прихоти, предупреждать и, наконец, скорей, чем другой, мог уволить от своей особы. Граф все это предвидел и, обогащая Цесю, рассчитывал, что скоро она будет свободна и богата, что может выйти за какого-нибудь бедного князька; а между тем отец, конечно, управлял бы имением… К несчастью, расчеты эти опирались главнейшим образом на лета и здоровье Фарурея; а нет ничего невернее жизни человеческой: чаще всего гибнут те сами, кто приготовляется извлечь выгоду из чужой смерти. Смерть-плутовка строит самые неожиданные штуки, словно ее это забавляет…
Сильван был также очень за этот брак; была за него тайно и мать, хотя для поддержания своего характера она сопротивлялась слегка, доказывая, что не следует приносить дитя в жертву денежным расчетам.
Цеся между тем, словно первый, явно предлагающий ей руку, послужит патентом ее развития и зрелости, сильно заважничала, приняла решительный тон и, казалось, глубоко задумалась. Она немножко любила Вацлава, но это, по ее убеждениям, не мешало ей идти замуж за старика: между любовью и самопожертвованием и жизнью свободной и богатой — выбор был не труден при ее воспитании и примерах; она решительно не колебалась. Но собираясь выйти за старика, хотела она только, чтобы он был очень стар, и заботливо допрашивала, действительно ли ему столько лет, сколько говорят, и столько ли у него имения?
Отец, ожидавший противоречия и готовившийся к борьбе, удивился, увидя ее совершенно готовою и предупреждающею его желания.
— Умна, — сказал он про себя, — не по летам, не по летам! Не была бы моей дочерью! Что за рассудительность, какое здоровое соображение! И нет еще двадцати лет! И воспитана в деревне!! Ворочать будет светом, лишь бы глянула туда…
С другого посещения уже очевидно было, что Фарурей, принимаемый необыкновенно радушно всеми, и особенно Цесею, увязнет по уши и позволит оседлать себя. Старик, приписывая это торжество личным своим достоинствам, безукоризненному тону, остроумию, поддельной своей молодости и парижскому лоску, осчастливленный до безумия, рассыпался перед Цесей в таких страстных объяснениях, что свидетели этой потехи едва могли удержаться от смеха. Цеся острила с ним; восхищала его находчивостью, веселостью и тоном, каких в такой молодой девушке он и найти не надеялся. Старый селадон не хотел во всем этом видеть очевидной испорченности и бездушия.
После третьего или четвертого посещения Фарурей обезумел совершенно, отупел и готов был и себя, и все, что имел, отдать чародейке. Граф смотрел и не видел; графиня незаметно помогала, охая против жертвы; Сильван, в надежде легкого способа занимать деньги у будущего свояка, льстил ему, сделался его приятелем и обходился с ним ловко, как с равным.
Ничто не могло льстить старику больше. Вследствие этой комедии, Фарурей вообразил себе, что он, должно быть, в самом деле помолодел, что лета его никому не известны, а долгое отсутствие может сбить расчеты по календарю. Словно двадцатилетний мальчишка, он готов был на страшнейшие жертвы, лишь бы поставить на своем, лишь бы получить руку обожаемой Цеси.
