— Твой братец вырвал цепь и утек из подземелья Меркульева. Два дня за ним гонялись по степи три полка.
— Поймали?
— Ни, как в воду канул.
— Какой же он мне брат? Сам трусливо сбежал, а меня, безвинную, бросил на муки.
— Неуж на тебе клевета?
— Оговор! Спаси меня, Остапушка-лапушка. Я тебя завалю золотом. Братец мой найдет меня. А он выведал, где схоронена утайная казна. Мы с тобой убьем моего брата. Завладеем казной. Да и мой схорон богат. Семь тыщ золотых. Пропадет золото.
— Не позарюсь на золото. А вот жалко, ежли ты безвинная.
— Истинный крест, безвинная!
— Лови, Зойка, аркан! Надень петлю под мышки, я тебя вытяну. Так, так, не суетись. И унесу я тебя к тетке. Она укроет тебя до весны. Не заглянет Меркульев в каждый подпол.
— Потише тяни! Ой-ой, больно!
— Терпи. С того света волоку.
— Ты бы, Остап, украл у шинкаря какую-либо вещицу. Подбросил бы ее до утра еще к энтой яме. Дабы на него упало подозрение. Будто он меня высвободил из-под стражи.
— Ладно. У Соломона зипун сушится на дворе. Пойду оторву застежку и подброшу к яме. Меркульев скор на расправу. За наветную застежку он сдерет заживо шкуру с торгаша.
Умерла та курица, что несла золотые яйца. Остожья ястребино охолодели, не укроешься и в сене. Скоро белые шмели закружатся, покроется река шугой, льдом. И тогда до зеленого цветеня не побывать вместе вольготно юницам и подросткам. На посиделках зимних они отираются в закоулках. Завсегда их грубо гонят. Там царствуют девки, что кровь с молоком, невесты. Там атаманствуют рослые парни-женихи!
А вся любовь первая, самая острая, до слез ночами думная, у тех, кому по тринадцать-четырнадцать лет. Дуняша Меркульева влюбилась в Ермошку во свои двенадцать зеленоглазых годков! Груня Коровина умирает по Хорунжему. Приходила она к нему, в ноги падала, горько плакала.
— Ты же дочка мне, Груня! Тебе всего пятнадцать рокив! А мне сорок пять! Одуванчик ты мой рыженький! Не гожусь я тебе в любови и в мужья. Через десять-тятнадцать лет буду я стариком седым...
— За десять лет счастия я и помереть согласная...
— Что ты ведаешь о счастье, Груня? Я в двенадцати странах побывал, а счастья не видел. Иди-ка домой, рыжик. И не плачь, утри слезы. Никому не скажу я про твою девчачью глупость.
Хорунжий-то промолчал, но Грунька рассказала про любовь свою полынную подружке Верке Собакиной. А подружка сама страдалица. Нравится ей безответно Остап Сорока. Почти все девоньки на станице обижены судьбой, несчастные. Малаша Оглодай тянется к Антипу Комару, как цветочек к солнцу. Лушка Хвостова на Матвея Москвина заглядывается, на женатого! С ума девчонки посходили, выбирают сердцем матерых казаков. А на своих одногодков не обращают внимания. Да и глупее юниц всегда, во веки веков, в этом возрасте подростки. Быстрее наливается и вызревает колосок девичий.
Горел и потрескивал весело в ночи последний костер осени. Луна блестела серебром с чернью, сеяла по реке рябую дорожку. Медный пастух над шинком грудь отважно выпячивал. Собаки лаяли, отпугивая от курятников нахальных лис. Колдунья-знахарка на свинье в степь ночную поехала. Бориска бросал в огонь хворост, смотрел на пляску оранжевых призраков. И видел он красных человечков, которые убивают друг друга. Облик чудищ вырисовывался, тела плясуний...
За Бориской наблюдали молча с опрокинутой рассохшейся на берегу лодки Груня Коровина, Варя Телегина, Лада Скоблова, Лапша Оля, Верка Собакина, Мокрида Суедова, Олеся Меркульева и маленькая Глашка-ордынка. По другую сторону огнища грелись, сидючи на бревне, Митяй Обжора, Прокопушка, Тараска Мучага, Андрюха Бугаенок, Гунайка Сударев, Вошка Белоносов и Ванька Балбес. Все заискивали перед Бориской, говорили с ним ласково. Картина «Страшного суда» на шинке никому не давала покоя, хотя святым там давно выкололи глаза, а у некоторых чертей оскоблили лики. Соломон строил новую харчевню, большую, просторную. И заказал шинкарь написать ужасы маслом внутри, дабы посетители могли пить, есть и любоваться «Страшным судом». Всем хотелось попасть на картину.
— Помести меня в котел, но токмо нарисуй! — просила Мокридушка.
— А меня рядком с Хорунжим, не важно где: в аду или в раю! — шептала Бориске Груня.
Не обращал никакого внимания на Бориску один Тарас. Он и сейчас смотрел в степь. Никак не мог оторвать глаза от ведьмы, скачущей на свинье.
— Поехала колдунья, — тихо произнес он.
— И куда она шастает по ночам? — певуче протянула Лада.
— Могилы разрывает. Хороводится со шкилетами.
— К нам ночью как-то шкилет стучал в ставень, — поведала Оля.
— В бурю шкилеты бесятся. Прыгают, костями гремят. Могут одинокого путника искусать до смерти.
— А петух прокукарекает на утро — падают шкилеты. Даже до своих могил не успевают добраться.
— Потому и много так в степи шкилетов, — согласилась Варька.
— Нашу заимку окружили как-то шкилеты ночью, — начал рассказывать Тараска Мучага. — Семь овец на базу порезали. Ломятся в дом, двери с петель срывают. А тятька пьяный, не могет нас оборонить топором. Матушка плачет, сестер моих сунула в подпол, приготовилась ко смерти. А я через сени под крышу залез. Зажег фитиль у полена с порохом, которым рыбу глушить. Зажег и бросил во двор. А сам петухом притворился и начал кукарекать: «Ку-ка-ре-ку! Ку-ку-ка-ре-ку!» Полено-то как бабахнет! Нечистая-то сила как бросится наутек! Аж забор повалила!
— Поди, медведь был? — спросил Прокопка.
— Неуж я не отличу медведя от шкилета? — обиделся Тараска.
— Обнаглели шкилеты!
— Хоть из дому не выходи ночью!
— Того и гляди вцепятся в горло.
— У Овсея бочку вина украли, укатили в степь.
— И вино пьют, и детей грудных едят!
— Мальчиков или девочек?
— Предпочитают девочек. Девочки размягчают у них кости.
— Ужасть-то какая!
— А колдунья, говорят, ест мальчишек!
— Ведьма, знамо, грызет мальчишек. Гриньку-то у Аксиньи она сожрала. Притворилась свиньей и съела.
— Но зачем же все-таки колдунья в степь на борове ездит?
— Я знаю! — сказала Верка Собакина. — В лунные ночи ведьмы устраивают шабаш. Оборачиваются они прекрасными девами. Диавол их раздевает. И пляшут они голыше с чертями. А черти хихикают и дергают их за титьки!
— Ты видела, што ли?
— Люди знающие говорят...
— Глупости! — забарабанила пальцами по лодке Олеська. — Глупости! Дунька наша тож ездила с колдуньей ночью в степь...
— На чем ездила?
— На свинье! Боров-то здоровый у знахарки. Вдвоем садились они и ездили на Урочище. Никаких шабашей там нет. Ищет хряк коренья целебные.
— И не убоялась Дунька?
— Чего ей страшиться?
— Ведьма всегда ведьма. Отдала бы вдруг Дуньку на съедение шкилету. Али поджарила бы на костре.
— Она при колдовстве зажаривает сердце петуха. И Дуняха уже почти все ее тайны проведала. Умеет варить яды, зелья, снадобья целебные и приворотные...
— И колдовать научилась?
— Постигла ворожбу и колдовство.
«Приворожила бы ко мне Хорунжего!» — подумала грустно Груня.
— А я не верю! — плюнул в костер Гунайка.
— Чему не веришь?
— Дуньке твоей не верю!
— С какой стати?
— Кто с ведьмой водится, тот сам нечистью становится!
— Правильно! — поддержала его Мокридушка. — И твою Дуньку диавол разболокает до охальной гольности. И она пляшет с чертями нагишом!
— Может, и ее черти за титьки дергают? — ехидно прищурилась Олеська.
— Дергают!
— Хи-хи! Так у нее ж сисек-то еще нет.
В усадьбе Меркульева послышался шум, крики, яростный лай кобелей, визги. Все замолчали, повернули головы, смотрели с настороженным ожиданием в сторону атаманова дома. Лунные сумерки зыбки. Но Олеська заметила, как над забором у скотного база метнулась тень. Неужели к ним лез вор и злодей? Наверно, Гришка Злыдень овечку воровал да нарвался на волкодавов. А может, царский дозорщик, который удрал из подземелья? Много лихих людей. Черная тень двигалась от меркульевской усадьбы прямо к костру у берега реки. Прокоп вытащил из-за пояса пистоль. Тараска вооружился дубиной. Андрюха Бугаенок обнажил клинок...
— Стреляй! — торопил Гунайка Прокопа.
— Я вам выстрелю! — пригрозил Ермошка, подходя к друзьям.
Легкий зипун у него болтался клочьями, из штанов на заду был вырван клок. Он смутился, увидев девчонок, пытался прикрыть рукой зад, оголенный и окровавленный укусами злых собак. Искромсаны были у него клыками волкодавов и руки.
— Что случилось? — дрогнул голос Олеськи.
— Я думал, что ты дома — полез через тын. А у вас кто-то пустил кобелей с цепи. Еле от бешеных отбился. Одного зверюгу придушил. Сунул ему руку в пасть. А второй волкодав меня одолел. Схватил через ворот зипуна за горло. Был бы я растерзанным, други, ежли бы не Дунька. Она выскочила, зарубила собаку топором. Не пужайтесь, что я весь в крови. Энто кровь кобеля!
— Ты не ходи ко мне, Ермоша! Никогда не ходи! Не надо! — поникла Олеська, закрыв лицо ладонями.
