— Ты не ходи ко мне, Ермоша! Никогда не ходи! Не надо! — поникла Олеська, закрыв лицо ладонями.
— Я Ермошу люблю! — крикнула Глашка.
Девчонки захохотали. Ордынка прижималась щекой к окровавленному заду Ермошки. Из лунной зыби к огню выскочила Дуняша. Бориска бросил в костер охапку хвороста. У Дуни слезы олененка на глазах.
— Отец волкодавов пустил с цепи!
— На меня? —удивился весело Ермошка, разглядывая большой клок черных волос, вырванных у кобеля.
— Сохрани, — посоветовал Прокоп.
— Сохраню. И продам когда-нибудь за три золотых... Скажу, что энто клок из бороды Исуса Христа.
Ударит копытами полк Хорунжего у Яицкого городка — поднимутся волны у моря синего. Сверкнет молния над землей казацкой — прогремит гроза над тремя странами. Велик Яик воинской силой. Да комар, говорят, не боится свирепого буйвола. Белый свет не могутностью окован, а опутан обманом. Гонялись сотни казачьи озверело по степи за царским дозорщиком, который вырвал якобы прикол с цепью в подземелье и ушел в ночь от Меркульева. Челны дозорные две недели рыскали по Яику оскаленно. Охотники-следопыты нырнули в леса с чуткими на нюх собаками. Казаки оба рукава устья перекрыли цепями и засадами. Триста золотых объявили с дувана за поимку слепого гусляра.
А Платон Грибов не убегал, да и не мог скрыться. Это хитрый Меркульев и есаулы его били в золотое блюдо обманную тревогу. Посылали они в погоню за соглядатаем царским один полк за другим. Снаряжали на поиск челны, зверобоев с лайками, волкодавами и гончими.
— Потребно глядеть уперед на сто лет! — говорил Хорунжему Меркульев.
— Для чего?
— На всякий случай! Не можно знать никому о пытках и казни дозорщика. Пустим убедительно слух, будто он вырвал цепь и утек! Бросим казачество на поиски. Пущай потешатся, разомнут кости.
— А ить вправду. Казаки потребуют пытку на дуване. А нам не можно выводить к народу дозорщика. Он же про утайную казну нашу поведает всем!
— Ты страшно сообразительный, догадливый! — улыбнулся Меркульев.
Конники борзо по ковылям летали, мерзли в осенних ночах. Челны с казаками в камышах таились, пищали понапрасну щетинились. Мальчишки все кустарники и пещеры облазили. Всем хотелось поймать вражину. Всем хотелось получить золотые! А царский соглядатай, дьяк сыскного приказа, висел в подземелии Меркульева, поддетый железным крюком под правое ребро. Руки у него были выкручены. На ногах колодки, на обнаженном теле ни одного живого места!
— Печень проткнул крюком, не выживу! — прохрипел Платон Грибов.
— Живыми не сходят с крюка, — холодно блеснул глазом Хорунжий.
Матвей Москвин ходил браво с гусиным пером за ухом. Илья Коровин, зевая, распалял костерок. Кузьма нагревал клещи, дабы вырвать у злодея ребра раскаленным железом. Богудай Телегин плавил в тигле пули. Залить огонь свинцовый можно и в уши, и в рот. По заслугам, провинностям и пакостям.
— За мою смерть дьяк Артамонов шкуру живьем с вас сдерет! — пробовал угрожать царский дозорщик.
— А кто узнает, что мы тебя казним? Объявили мы, что ты вырвал оковы, сбежал! Три полка тебя уже ищут. Четыреста лодок рыскают по реке. Охотники с псами бегают по лесам. Награда велика за твою голову — триста золотых!
— Коварство. Узнаю тебя, Меркульев.
— Ты проведал, Платон, где мы схоронили утайную казачью казну?
— Нет, не успел. Знаю примерно: двенадцать бочек золотых — на Гумбейке. Кувшин с драгоценными камнями — на речке Янгельке. Недалеко от Магнит-горы.
— У тебя есть сообщники?
— Сожалею, но нет помощников.
— А сестра твоя, Зойка Поганкина?
— Она хищная и подлая баба. Если бы я узнал точно и сказал ей, где золото, она бы убила меня. И похитила бы казну.
— Ярилу-гусляра она уморила зельем?
— Нет, это я воспользовался ее зельем. Мешал мне Ярила.
— Ты отравил величайшего певца! Казацкого Гомера! — подскочил с кулаками к дозорщику Охрим.
— Кого? Кого? — переспросил Грибов.
— Гомера! Бояна!
— Не слыхивал про таких злодеев.
— Не мельтешись, — отодвинул Охрима атаман.
— Он гордится тем, что не знает Гомера и Бояна! — подбоченился толмач.
— Предположим, и я не знаю твоего Гомера. И не мешай, ради бога! Кто тебя к нам подослал? — обратился Меркульев к мученику.
— Дьяк Тулупов из Астрахани. Дьяк московского сыска Артамонов! Патриарх! Царь! Вера и совесть! Русь великая!
— Разве мы не Русь? — выпятил костлявую грудь Охрим.
— Вы сонмище кровоядцев! — презрительно глянул дьяк.
— Врешь! Мы — казацкая республикия! Историкам древним известны сии правления народные. На Руси до нас была токмо одна подобная земля — Новеград. Мы существуем сто пятьдесят с лишним лет памятно. Со времени великого князя Ивана. Даже раньше! Вызревали республикии и на Дону, и в Запорожье. Но они не состоялись. Остановились на уровне вольницы. Да и Московия давит на Дон. Польша печатно владеет Запорожьем. А Яик покамест сам по себе. У нас выборная власть. Свое государство, войско, торговля, ремесла. Мы сами отвоевали для себя свободу и землю. У Московии мы не взяли и пяди. На что же зарятся бояре и царь?
— Вы русичи, христиане. Все, что вы завоевали, принадлежит Руси!
— Руси, но не Московии! — тряхнул раскаленными кузнечными клещами Кузьма.
— Без великого единства Русь сгинет. Вспомните татарское нашествие, смуту, — истекал кровью Грибов. — Вы сами по себе! Но Русь окружила вас. Полстолетия почти минуло со времен Ермака. Уже поседели те, кто родился в русской Сибири. А вы все еще сами по себе. Но через пять-десять лет полки стрельцов сядут в устье Яика с пушками. У полковника Прохора Соломина в Астрахани готовы к походу на вас тридцать кораблей. Мы скоро возьмем вас за горло. Лучше сдайте Москве утайную казну. И соединитесь с нами добровольно. Обещаю вам великие прощения и милости.
— Нас потребно прощать? — удивился Меркульев.
— Ваши казаки грабили Московию при смуте.
— Наши казаки спасли Русь и Московию от поляков. Я и Хорунжий воевали у Пожарского! Не потребно нам прощение. А за тех, кто воровал, мы не в ответе. Нам неизвестны имена разбойников. Да и сколь годов минуло! Они уж, поди, все померли иль в набегах.
— Вы укрываете утеклецов.
— Укрываем. Но токмо казаков. А утеклецы, подобные Ваське Гулевому, нам не нужны. Можем выдать его хоть султану турецкому! Никто не возьмет этого пьяницу и вора. Настоящие казаки на Яике — крепкие, домовитые! Люди честные!
— Где это вы, люди честные, взяли двенадцать бочек золота? А кувшин золотой с кольцами и драгоценными камнями?
— Накопили за века.
— Награбили, наворовали!
— Нет, Грибов. Нам одна рыба дает в год полбочки золота!
— И рыба вам не принадлежит!
— Ты обнаглел, дьяк. Оказывается, и рыба в море — добро Москвы!
— Повторяю: сдайте золото в царскую казну, соединяйтесь с нами.
— К Московии мы можем прильнуть и без твоего рыла. Присоединимся, ежли царь даст нам уважительную грамоту...
— Какую грамоту, скоты? — с бульканьем и сипом в горле вопросил подвешенный на крюк.
Меркульев ударил Грибова пинком в междуножье. Дьяк обмер, дернулся и почернел. Крюк вонзился ему под ребро еще глубже. Василь Скворцов плеснул вражине водой из лоханки в лицо. Платон открыл очумелые глаза, но понимал происходящее плохо. Атаман объяснил, будто бы ему:
— Ежли царь даст грамоту, что все неизменно останется на Яике... Грамотой одарит с печатью, что податей не будут брать с казаков во веки веков, тогдась присоединимся. Но казну свою утайную никогда не отдадим. А за царскую грамоту обяжемся Русь защищать от хайсацкой орды.
— Русь от орды и кызылбашей мы и без царской грамотки заслоняем. Ходим на султана войной без повеления Московии, — заметил недовольно Хорунжий.
— Не можно с Московией соединяться! — вскипел на атамана Охрим. — Мы загубим последнюю на Руси республикию!
Меркульев резко повернулся к толмачу, взял его легонько за грудки:
— Заткнись, лысый сморчок! И катись к вонючему хорьку со своей республикией. Нам потребно дать народу перемогу, постоянство, хлеб, мясо, вольготность и богатство. Каким словом это все будет называться — меня не чешет! Ежли будешь нам мешать, мы разобьем вдребезги твою двудвенадцатиязычную башку. Собакин уже пробовал в твоей республикии сделать всех равными. Все делили поровну. И сколько детей умерло с голоду?
— Прав атаман! Твоя республикия хороша на один день и токмо для голутвы, нищих и лентяев, — поддержал Меркульева кузнец. — А богатство созидается трудом.
— Потому на тебя покручники семь потов проливают, — въедливо вставил Охрим.
— Я сам всю жизнь горю у горна. И то, что заработал горбом, не отдам никому! — помрачнел кузнец. — Я вилы, косы, серпы и сабли делаю. А ты вот треплешься на сорока языках заморских, а пользы не принес и на полтину земле казачьей. Ты и есть трутень!
