Глава 11
Через несколько дней дружина иконописцев добралась до Переславля-Залесского, основанного великим князем Киевским Юрием Долгоруким на пять лет позже, чем Москва. Расположенный у устья реки Трубеж город, взбегая на высокие холмы, раскинулся на берегу Плещеева озера. Здесь находились две обители – древняя Никитская и построенный при Иване Калите Горицкий монастырь, куда направлялись братчики.
В Горицкой обители стояла большая, без единого гвоздя, деревянная церковь. Время и нашествие орд Тохтамыша, которые хоть и не сожгли храм, но ограбили его, послужили причиной того, что надо было обновить росписи на стенах и воссоздать иконостас.
Работа у братчиков, приноровившихся друг к другу во время совместных трудов, шла споро и быстро. Грикша рассчитывал за месяц-другой закончить все. Андрейка и Данилка уже мало в чем уступали другим мастерам, и, хотя старшой пока давал им писать только иконы попроще, они творили их от начала до конца, и даже лики святых.
Как повсюду, парни искали и здесь своих радонежских подружек, но все никак не могли найти их. Вскоре Данилке надоело ходить по дворам и толкаться на торжище, выпытывая у переяславцев, не знают ли они что о девках, но Андрейка упорствовал и продолжал поиски один.
«Не могу забыть Верку, сердце щемит, как о ней вспомню», – вздыхал парень. Он, потерявший во время Тохтамышева нашествия всех родных, никак не мог примириться с судьбой, разлучившей его с первой любовью. «Всякая любовь к матушке ли, тяте, к брату или к женке – от Бога! Не можно ее забыть! – думал он, глядя на раскинувшийся перед ним Переяславль. – Град, Божий храм можно отстроить, только человека убиенного не воротишь. Пока же знаешь, что он жив, надо искать…»
С Горицкого холма город проглядывался как на ладони. Его окружал земляной вал. До нашествия Тохтамыша на нем высились деревянные стены и башни. Сейчас укрепления были разрушены, повсюду густо росли трава и бурьян. Город только начинал восстанавливаться. Неподалеку от главных ворот Переяславля высился, весь в лесах, белокаменный собор Святого Спаса. Низко над городом и озером с пронзительными криками летали чайки, в безоблачном голубом небе, высматривая добычу, парили коршуны и ястребы.
Было теплое и погожее воскресенье. Андрейка, весь в своих думах, брел куда глаза глядят. За Никитской обителью увидел поросший густыми кустами и высокой травой земляной вал старинного городка, Клещина. От построек его почти ничего не осталось – что растащили монахи на дрова, что сгнило и обвалилось. Парень спустился с косогора вниз к берегу Плещеева озера. В прозрачной мелкой воде резвились на солнце стайки ряпушек и красноперок.
«Благое место, почему его люди кинули?» – мелькнуло в голове.
Андрейке захотелось выкупаться, и он, раздевшись, вошел в теплую воду. Рыбешки устремились прочь, а парень, следуя за ними, все шел и шел по мелководью, и вода покрывала лишь щиколотки его ног. И только когда прошлепал с добрую сотню саженей, стало поглубже.
«Э! Сюда не только ладья, но и ялик не пристанет. Теперь уразумел, пошто люди Клещин покинули и обмелело больно озеро».
Так и не искупавшись, Андрейка побрел к берегу. Одевшись, долго сидел на валу, греясь на ласковом, уже не жарком солнце.
О чем только не думалось ему в этот тихий предвечерний час! Вспоминал игумена Сергия Радонежского, отца Исакия, знатного мастера Симеона Черного, других старцев и чернецов: «Все добры ко мне были, но не без них пришлось с Веркой разлучиться! Да и дядечка, должно, к тому руку приложил…» И чем больше вспоминал о ней, тем все больше растравлялось его сердце, а лицо ее, как ни силился, не мог вспомнить.
Но как ни овладевали грусть и обида, Андрейка не ожесточался, призывая Господа, старался простить всех и превозмочь себя. И в награду в душу его приходили умиротворение, надежда и вера.
«Может, все же найду Верку, да и есть у меня дядечка Лукинич, и Данилка есть. Главное же, умельством Господь меня сподобил образа Божьи творить. Должно, и впрямь на роду мне это написано, не понапрасну ведь многие говорят, что у меня дар Божий. А так ли оно, так ли уж Господь моей рукой водит? – неожиданно засомневался он, припомнив виденные во многих храмах фрески и иконы. – Вот делают же мастера росписи по-разному, хоть одинаковый сказ о случившемся с Иисусом, с пророками и праотцами в святых книгах. А как надо? Как лучше? Может, так, как в Москве я в соборах видел? Или так, как в Успении Володимирском? А может, как Феофан Гречин рисует? Надо было из Володимира в Нижний податься, увидеть творения Феофана, а может, и с ним самим встретиться бы довелось, расспросить его… А что, ежели в Великий Новгород пойти, росписи гречина в церкви Спаса на Ильине посмотреть? Уж столько наслышан я о них дивного! Надо уговорить Данилку!»
Глухо зазвонило било в Никитской обители, призывая монахов к вечерне. Андрейка нехотя сошел с Клещинского вала и зашагал вниз к Горице.
К концу августа все работы в Горицкой церкви были закончены, и дружина иконописцев направилась в Углич, куда ее позвали обновить один из храмов. Когда пришли туда, Андрейка и Данилка сказали Грикше, что намерились идти в Великий Новгород. Старшой попытался отговорить их, но молодцы заупрямились, и ему ничего не оставалось, как лишь напутствовать их советом на прощание:
– Совет вам такой будет: обрядитесь в иноческую одежу. Легче идти, и люди приютят, коль на ночлег проситься станете. Потому как у Москвы с Новгородом ныне распря вышла великая…
День был погожий, солнечный, но уже по-осеннему с ветром, прохладный, когда Андрейка и Данилка наконец добрались до Новгорода. Раскинувшийся по обеим сторонам реки Волхов город поразил парней невиденными ими доселе величиной и размахом, впрочем, он был в то время одним из самых больших городов Европы. На подходе расположились десятки монастырей с церквами, увенчанными голубыми и серебристыми куполами, а в самом Новгороде купола и кресты множества храмов горели на солнце золотом.
Андрейку и Данилку, одетых в старую полинявшую монашескую одежду (мирскую заблаговременно спрятали в котомки), приютили в одном из новгородских монастырей. Мнимые иноки, взяв, как говорится, грех на душу, сказали, что идут из Троице-Сергиевой обители. Они имели немного денег из тех, что заработали в Грикшиной дружине, так что можно было не просить подаяния. Первое время парни проводили все дни, осматривая великий город. Прежде всего направились в церковь Спаса на Ильине, чтобы посмотреть росписи великого Феофана.
Фрески взволновали, потрясли их. Пророки, ангелы и столпники, нанесенные на серебристо-лиловом и серовато-голубом поле коричневыми, желтыми, красными мазками со светло-белыми, голубыми, оливково-серыми бликами и пробелами, гляделись как живые. Фигуры и лики напряжены, головы резко повернуты, одежды развеваются.
Андрейка и Данилка долго не могли оторвать глаз от творений мастера, такого они еще не видели.
– Нам бы так! – восхищенно выдохнул Данилка.
– Словами и впрямь нельзя передать того, что зрят очи, – задумчиво обронил Андрейка. – Гречин истинно искусный и дивный умелец.
Данилка отступил на несколько шагов от росписи.
– Ты погляди, Андрейка, на эти блики! Только погляди на них! Какое чутье великое, какой дар Божий надо иметь, чтобы нанести такой мазок! Убери тот светлый пробел между красными полями, измени цвет, густоту краски – и потеряешь чудо! Разве ж мы когда-нибудь так сможем?
Андрейка молчал. Он тоже был впечатлен мастерством Феофана, но росписи святых и библейских картин вызывали у него противоречивые чувства. Молодой живописец восхищался дивным умельством греческого живописца, и в то же время его угнетала мрачная беспросветность, изображенная на фресках. Не любовь, а страх пред Вседержителем! Нет, так писать он не сможет, да и не хочет!..
Парни стояли в полупустой церкви. Было раннее утро, и прихожане только собирались на заутреню. Храм, расписанный от купола до пола фресками, казался Андрейке и Данилке гнетущим. Все, от Пантократора Иисуса Христа до святых и столпников, было разрисовано в красновато-коричневых тонах. Грозная, внушающая трепет выражением глаз и лица, жестами, даже складками одежды сила предрекала грядущий Суд Божий над живыми и мертвыми в день Второго Пришествия. И чем дольше парни, задрав головы, разглядывали Вседержителя, тем больше ими овладевало чувство подавленности пред ликом Небесного Судии. Казалось, что Христос обрел власть над ними, заглянул в души и знает не только явное, но и тайное, видит их грехи.
Андрейке вдруг пришел на память сон, который он видел в Троице после рассказа Симеона Черного. И как тогда, ему на миг почудилось, что сотворенный Феофаном Пантократор снова обрел земную плоть!
Он стал истово креститься, потом отвел взгляд от купола. И тут в глаза парню бросилась фресковая надпись на церковной стене:
