– Не отдам! – хрипела она. – Изверги! Всё отобрали, всё! Мы один мох едим… Неделю огня не разводили… Я не отдам.
– Не бойся, матушка, мы ничего не отберём, – ласково сказал метр, – мы тебя накормим. Жозеф, Паскуале, тащите сюда наши сумки!
Женщина замерла на полу, всё ещё прикрывая котелок. Она недоуменно смотрела, как Розали вынимает из сумки хлеб, сыр, яйца, а метр Миньяр вываливает из мешка лук. Розали протянула ей дрожащей рукой кусок хлеба с сыром. Она жадно схватила его и, озираясь, отползла в угол.
– Мари!
Из кучи лохмотьев в углу выкарабкалась девочка лет пяти – маленький скелет, обтянутый жёлтой кожей. Её большая голова качалась на слабой шейке, глаза были мутные. Она стала есть хлеб из рук матери, сопя и давясь от жадности, стоя на четвереньках, как собачонка. Мать глотала слюну.
Крупные слёзы катились из чёрных глаз мадемуазель Розали. Она отрезывала один ломоть за другим и давала женщине. Я вышел из хижины, чтобы выпрячь Брута.
* * *
Мы раздули огонь и сварили похлебку. Поев, матушка Гошелу (так звали женщину) заплакала. Слезы промывали светлые полосы на её чёрных от грязи щеках. Она рассказала метру, какой был плохой урожай. Сборщики недоимок забрали всё, что удалось снять с поля. Зимой скотина стала дохнуть. Нечем было её кормить, нечего было есть самим. В марте наступил настоящий голод. Все деревенские, как один человек, поднялись и пошли искать хлеба по другим деревням.
– Мы остались: муж был болен горячкой… Потом он умер, потом я заболела… У меня была припрятана мука для дочки… Неделю тому назад стала я печь для неё лепёшки пополам с корой… Вдруг слышу голоса и топот… Опять – сборщик недоимок с отрядом солдат. Увидали дымок над крышей, нагрянули сюда, отобрали и муку и лепёшки… Все дома обшарили, выносили, отбирали последнее добро и грузили на возы. Я думала, вы тоже за недоимками…
Метр Миньяр слушал её, нахмурившись и кусая губы.
– Есть у вас родные, матушка Гошелу? – спросил он.
– Есть тётка в Эпинале. Я хотела к ней пойти, да не дойду. Очень я слабая… Уж, видно, помрём мы здесь с Мари. – И матушка Гошелу зарыдала, уронив на колени голову с седыми нечесаными космами.
Маленькая Мари, насытившись, спала на коленях у Розали, завернутая в её зелёный шарф. Она улыбалась во сне и сосала свой грязный палец.
Мы переночевали в соседней хижине. Я не мог спать.
Мне мерещились то оскаленная челюсть дохлой лошади, то маленькая Мари с мутными глазами, то слышались грубые голоса сборщиков, отнимавших лепёшки у матушки Гошелу.
Паскуале встал бледный, нахмуренный. Мы запрягли Брута. Метр Миньяр усадил в одноколку матушку Гошелу с девочкой на руках и укрыл их своим толстым плащом. Туман розовел, поднимаясь из долин; воронье с карканьем кружилось над дохлой лошадью, когда мы тронулись в путь.
Мы миновали деревню, где вместо домов чернели одни обуглившиеся развалины.
– Здесь был бунт, – сказала матушка Гошелу, – за это войска сожгли деревню, а главарей повесили вон на том дубе.
Я взглянул на большой дуб и невольно отвернулся. Там между ветвей чернело что-то страшное, и воронье каркало вокруг. Мы, не оглядываясь, пустились под гору. Наши запасы подходили к концу. Надо было во что бы то ни стало достать хлеба и молока для Мари.
Под вечер мы увидели вдали селение. Сгорбленные крестьяне копались на полях. Дорогу пересекал разлившийся ручей. У брода слышались крики и хлопанье бичей. Два лакея подпирали плечами возок, завязший в глинистой грязи. Он был доверху нагружен тяжёлыми сундуками. Кучер, громко ругаясь, подгонял лошадей. Лошади напрягались, скользили по глинистой круче и падали на колени. Возок не двигался. На том берегу стояла карета с гербом на дверцах, по ступицу в грязи. От золотистых лошадей шёл пар: видно, они только что вытащили карету из ручья.
– Эге, как бы и нам не завязнуть! – сказал метр Миньяр и взял на руки Мари.
Матушка Гошелу слезла с одноколки, оперлась на руку метра, и они двинулись через ручей. Вода бурлила вокруг деревяшки метра. Я повёл Брута вброд, а Паскуале, шагая сзади, придерживал клетку с мышами на тележке. Брут бодро взобрался на глинистую кручу с нашей легкой поклажей. Мы остановились, поджидая метра и мадемуазель Розали, которая замешкалась на том берегу, снимая свои длинные чулки.
– Не идут, ваше сиятельство! Говорят: завязли, так сами и выбирайтесь, а мы вам не помощники. И лошадей не дают, проклятые кроты! Вон их сколько на поле копается – ни один не пошёл! – сказал кто-то по-немецки за моей спиной.
Я оглянулся. У дверцы кареты стоял, вытирая лоб, лакей Эрик из Гогенау. Из кареты выглядывала сама баронесса в перистой шляпе. Она заломила руки.
– Но как же мы вытащим возок. Это ужасно, Эрик!
– Смею сказать… если бы выпрячь лошадей из кареты и запрячь их в возок, они, наверное, сдвинули бы…
– Ни за что! – взвизгнула баронессочка, высунув свой длинный нос из-за плеча матери. – Найдите каких-нибудь кляч, а моих золотистых коней я не дам портить. Я буду на них в Париже кататься.
Эрик пожал плечами.
– Крестьяне не дадут лошадей. Разве что вот эту взять? Эй, малый, давай-ка твою клячу, получишь на водку. Распрягай живо!
Эрик взял Брута под уздцы.
Матушка Гошелу, уже взобравшаяся на одноколку, испуганно уставилась на него. Метр Миньяр схватил Эрика за локоть.
– Погоди, любезный, ты видишь, мы спешим: нам надо отвезти ребенка куда-нибудь, где есть молоко и хлеб. Мы не можем задерживаться из-за пустяков.
– Из-за пустяков! – заорал Эрик. – Я вам покажу пустяки! Эй, ребята, на помощь!
Трое лакеев, бросив возок, бежали к нему. Я хлестнул Брута. Он пустился вскачь по дороге. Матушка Гошелу и Мари подпрыгивали на кочках. Старый крестьянин на поле смеялся во весь рот и махал нам дырявой шляпой.
– Простите нашу невежливость, мадам, но, право, мы торопимся! – доносился сзади весёлый голос метра.
Розали, не успев обуться, догоняла нас босиком и весело смеялась. А за ней с достоинством ковылял метр Миньяр, посылая воздушные поцелуи взбешенному Эрику.
Чёрные треуголки маячили там и сям по деревенской улице. У постоялого двора стояли оседланные лошади. Из окна слышались ругань и звон бутылок. Запыхавшийся трактирщик метался из кухни к погребу. В деревне стояли солдаты.
– Дальше поезжайте, дальше! – лепетала матушка Гошелу. – Там под горой живёт дядя Пьер, у него можно остановиться.
Дядя Пьер молча оглядел нас и провёл в свою землянку. У него была сгорбленная спина и огромные жилистые руки. Молча он взял монетку из рук метра и пошёл добывать у соседей молока и яиц для Мари. На сковороде зашипела яичница.
Матушка Гошелу рассказывала дяде Пьеру про все свои несчастья.
– Если б не этот добрый человек, мы бы померли с голоду с Мари! – сказала она, указывая на метра и утирая слёзы.
Тогда дядя Пьер плотно прикрыл дверь и заговорил. В сумерках на беловатом квадрате окна темнели рядом две головы. Тонкий орлиный нос метра склонялся к низколобому, бородатому лицу дяди Пьера. Дядя Пьер рассказывал скрипучим голосом, с трудом выдавливая из себя слова, что соседняя деревня восстала. Бедняки с косами и вилами напали на дом судьи и сожгли все грамоты, в которых были записаны их долги и повинности помещику, маркизу де Ларош. Они отказались платить налоги. Из Эпиналя был послан отряд, чтобы усмирить бунт, но… но… но… – дядя Пьер захлебнулся тихим смешком, – солдаты перешли на сторону мятежников. Они взяли замок де Ларош и засели там, а их главарь Шарль Оду…
– Шарль Оду? Великан с белым шрамом на лице? – воскликнул метр. – Мы вместе сражались в Америке.
– Он самый. Молодчага парень. Теперь за его голову обещана награда в пятьсот ливров. Из Эпиналя прислали эскадрон солдат под начальством де Грамона. Де Грамон стоит в нашей деревне и только ждёт подкрепления, чтобы окружить мятежников в замке и перевешать их всех.
– А у вас в деревне тихо?
– Мыши сидят тихо, когда кошка близко. Но все помнят, что сказал де Грамон, когда бедняки требовали хлеба.
– Что он сказал?
– Трава уже выросла – идите, ешьте её. Деревня засыпала. Луна поднималась над чёрными вершинами гор. Было тихо, только подковы Брута звякали в сумерках да чуть поскрипывала одноколка. Дядя Пьер вразвалку шагал впереди, указывая нам дорогу.
Мы оставили матушку Гошелу и Мари в хижине. Дядя Пьер обещал отправить их в Эпиналь. Признаться, я был рад, что мы распрощались с ними. На меня наводила тоску эта девчонка с мутными глазами, которая вечно жевала что-нибудь, или спала, или пищала, чтобы ей давали есть. Даже наши белые мышки ничуть не развеселили её. Она сонно посмотрела, как мы чистили клетку в хижине у дяди Пьера, отвернулась и опять стала жевать какую-то корку.
– Это она такая с голоду, жалко мне её, – сказал Паскуале.
– Пустое. Ведь мы на войне, ты чувствуешь это, Паскуале? А на войне женщины и дети – одна помеха, – ответил я.
