Луций Анней Сенека расстался с женой полгода назад; брак превратился для ученого в клетку, из которой он обязательно должен был вырваться. Иногда Сенека навещал своих сыновей; они вместе с матерью жили у ее родителей. Случалось, что он тосковал по детям, но уже сама мысль о том, что ему снова придется выслушивать попреки жены, приводила его в ужас. Ученому нужны были мир и покой для работы: ей и только ей подчинялось все в его жизни, в том числе государственные обязанности, которые он выполнял. Сенека не задумываясь снял бы свою отороченную пурпуром сенаторскую тогу, если бы она оказалась ему в тягость.
В отличие от многих он не был очарован новым императором, и чувство это усилилось после поминального ужина во дворце. Разозлило ли Сенеку сравнение Калигулы его стихов со «штукатуркой без извести»? Как свободный от предубеждений мыслитель, он сам задавал себе этот вопрос и, порассуждав, пришел к выводу, что насмешка Калигулы его не задела. Он интересовался оценкой своих драматических и лирических трудов, и мнение большинства действительных знатоков литературы значило для него больше, чем слово правителя.
Сенека, соблюдая все формальности, пригласил Ливиллу посетить его имение в Тибуре, доставшееся ему по наследству от недавно умершего отца.
В своем любезном ответе Ливилла дала знать, что она принимает приглашение и заблаговременно сообщит о времени визита.
Она появилась в прекрасный солнечный день в конце сентября и первым делом похвалила чудесное расположение виллы, из сада которой едва виднелись дворцы и храмы Рима. Глубоко вздохнув, Ливилла сказала:
— Здесь, наверху, воздух совсем другой; как будто поднимаешься из глубокого подвала на природу. Почему ты не живешь здесь всегда?
— Я не могу оставить дом в Риме по двум причинам. Во-первых, там живет Корнелий Цельсий, у которого работают переписчики моих книг а во-вторых, я все еще сенатор. Кстати, я нахожу твое сравнение неплохим: Рим, как глубокий подвал, из которого поднимаешься на воздух, к свету.
— Иногда я так его ощущаю, пусть подвал и стал золотым, с тех пор как мой брат поднялся на императорский трон. Они с Друзиллой стали приверженцами какого-то безумного египетского культа, и тень их поведения ложится на нас с Агриппиной. Наши имена должны упоминаться в текстах присяги, и все акты императора начинаются словами: «Во благо и счастье Гая Цезаря и его сестер». Мне это неприятно, поскольку и так ходят странные слухи. Эти распоряжения, по правде говоря, касаются только воздаяния почестей его любимой Друзилле. Между тем уже появились забавные стишки про то, что Калигула развлекается в постели со всеми своими сестрами.
Сенека засмеялся:
— Не обращай внимания! Ты же знаешь, каковы наши римляне. А что Калигула, он знает об этом?
— Конечно, но его ничего не задевает. Даже наоборот: я думаю, что он этим гордится.
Сенека распорядился приготовить для своей гостьи роскошный обед только из морепродуктов. Он заранее велел втайне расспросить ее повара о пристрастиях Ливиллы в еде и так узнал, что она предпочитает всевозможные дары моря. На стол были поданы жареные и вареные лангусты с разнообразными подливками, скат в соусе из меда, перца и лука, но особенно хозяин был горд каракатицей, фаршированной смесью из телячьих мозгов, яиц, мясных шариков и резаного перца. Приготовление этого сложного блюда заняло всю первую половину дня. Присутствовали на столе и всевозможные моллюски с разными зелеными соусами, а замыкал этот великолепный парад копченый угорь с тмином и орегано, с красным вином и сушеными фруктами.
Хрупкая Ливилла съела так много, что Сенека немного испугался, но гостья, казалось, не страдала от переедания. Потом они пили легкое вино — неразбавленным и неприправленным.
Сенека попробовал и одобрительно кивнул:
— Не люблю, когда хорошие вина отравляют медом, корицей, перцем и прочим. Вино должно иметь вкус солнца, земли, ветра…
— Ты мечтатель, Луций Анней Сенека.
— Все поэты мечтатели.
Ливилла посмотрела в сад, где между темными силуэтами кипарисов и сосен висел красный диск солнца. Сенека залюбовался тонким профилем гостьи и хотел сказать ей о своих чувствах, но услышал такое, что сам онемел:
— Я хочу тебя, Луций Анней Сенека. Этого момента я ждала с тех пор, как шестнадцатилетней девушкой увидела тебя, когда ты читал в Одеуме свои стихи. Эта мечта никогда меня не оставляла, даже в холодной постели с Марком Виницием. Я представляла, что лежу в твоих объятиях, и это помогло мне пережить многое другое.
Сенека взял ее руку и поднес к губам.
— Ты опередила меня, Ливилла. Я как раз собирался просить тебя остаться со мной сегодня ночью.
— Ну вот, Фортуна нам снова улыбается. Когда мы оба произносили брачный обет, она отвернулась от нас…
— Она никогда не отворачивается надолго; наш пример это еще раз доказал. Мы нашли друг друга, потому что так было предопределено.
В комнату вошел слуга:
— Могу я зажечь лампы, господин?
— Не надо, Руфий. Иди спать и скажи остальным, что мне сегодня больше ничего не нужно.
Сенека поцеловал шею, губы и щеки Ливиллы.
— Представим, что мы в доме одни: юная пара, которая трепещет в ожидании своей первой ночи.
— Мне не надо ничего представлять. То, что было до этого, просто не в счет.
Сенека повел ее за руку в спальню, и Ливилла произнесла слова брачного обета: «Ubi tu Gaius, ibiego Gaia»[8].
Тяжелобольной император третий день лежал в постели. Рим замер — все говорили вполголоса, и даже торговцы на рынке подзывали покупателей жестами.
Временами приступы лихорадки отступали, тогда Калигула открывал глаза, оглядываясь вокруг. У его постели дежурили два врача, но они не могли сказать наверняка, как называется болезнь императора. Никаких признаков отравления не было, а поскольку Калигулу мучили сильные головные боли, недуг его назвали лихорадочным воспалением мозга. Ему делали холодные компрессы, давали жаропонижающие средства и иногда обезболивающие настойки для облегчения страданий.
Бывали моменты, когда взор Калигулы прояснялся, он узнавал окружающих и мог назвать их по имени, но потом лихорадочное состояние возвращалось, заставляя больного метаться в постели и выкрикивать бессвязные слова. Потом он в изнеможении забывался коротким сном.
Образ Тиберия наполнял постоянной угрозой лихорадочные видения Гая. В бреду Калигула видел, как преторианцы стаскивали его с постели и тянули в сенат, хотя он постоянно кричал:
— Я император! Я император!
Преторианцы тащили Калигулу за волосы так, что он вскрикивал от боли. В курии над головами сенаторов возвышалась неподвижная статуя его деда Тиберия.
— Вот! Посмотри наверх! Это император! Он сидит там, наверху, и будет судить тебя.
Солдаты отпустили его, и Калигула подошел ближе. Это, несомненно, был старый Тиберий с обезображенным сыпью лицом: веки полуопущены, рот открыт. Казалось, он не дышит.
— Он умер! — закричал Калигула. — А если старик мертв, то император — я!
Тут безжизненная фигура поднялась и вдруг превратилась в Тиберия Цезаря, усыновленного Калигулой, который с насмешкой смотрел на него сверху:
— Я родной внук императора и имею право на трон!
«Кто же теперь принцепс? — думал Калигула. — Тот, который наверху, или я, или старый Тиберий действительно еще жив?»
Преторианцы потащили его за волосы наружу, и снова голову его пронзила резкая боль.
Калигула очнулся от бреда и взвыл:
— Моя голова, моя голова! Я больше не выдержу! Отпустите волосы, вы мне делаете больно!
Он обратился к стоявшему у постели врачу:
— Ты кто?
— Твой врач, император.
— Скажи мне, кто сейчас император в Римской империи?
— Конечно, ты, Гай Цезарь Август. Уже полгода.
Узкие губы растянулись в торжествующей улыбке.
— Я же говорил им. Значит, я был прав! А что с Тиберием Цезарем?
— Твой приемный сын жив и здоров.
— Что он делает? Где он?
— Я не знаю, император. Позвать преторианцев или ты хочешь видеть кого-то из друзей?
— Где Друзилла?
— Она провела двадцать часов у твоей постели и сейчас спит.
— Хорошо, хорошо. Скажи мне, врач, я поправлюсь?
Тот успокаивающе улыбнулся:
— Конечно, император. Но болезнь тяжелая и еще какое-то время ты проведешь в постели.
— Моя голова, — снова начал жаловаться Калигула.
Врач схватил серебряный стаканчик, накапал жидкость из склянки, разбавил вином и поднес к губам Калигулы.
Тот почувствовал, как боль постепенно отступает, а тело становится невесомым. В голове пронеслись последние ясные мысли: «Сны посылают нам боги, и Юпитер хотел мне, его земному посланнику, подать знак, предупредить — о Тиберии Цезаре, приемном сыне, и, если я умру, моем преемнике. Но я не умру!»
