— Я не умру! — громко сказал. Калигула, повернулся на бок и уснул.
— Елена меня обманула, — простонал Сабин и посмотрел на дядю глазами полными упрека, будто тот был виноват в поступке Елены.
Оба сидели на тенистой лавочке в большом саду, который примыкал к гостинице и тянулся до самого театра.
— Елена хотела облегчить тебе разлуку, сын мой, — попытался утешить его Кальвий. — Она помолвлена, несет обязательства перед родителями и поэтому…
— Сбежала! — перебил его Сабин. — Сбежала, трусливый бесчестный солдат перед лицом врага.
Кальвий улыбнулся:
— Сравнение неудачное. Ты, в конце концов, не враг Елены.
— Но я был нарушителем спокойствия, который поставил под вопрос ее прекрасные планы о будущем. Помолвлены с детства, родители — друзья, отцы занимаются общим делом… Так брак превращается в торговую сделку! То, что Елена согласна стать ее частью, я не могу понять. Просто не могу! Она плакала, когда мы прощались, значит, я ей не безразличен.
— Определенно нет, — согласился Кальвий. — Но она ставит выше обязанности по отношению к семье, и это не кажется мне ни трусостью, ни бесчестием.
В Риме детям тоже часто приходится подчиняться воле родителей; не у всех же такие уступчивые отцы, как у тебя.
Сабин пожал плечами:
— Все случилось так, как случилось. Давай поговорим о чем-нибудь другом. Твое лечение давно закончилось, дядя Кальвий. Когда мы плывем обратно?
— В конце августа. Я узнал, на корабле есть два свободных места.
— Хорошо, хорошо, — рассеянно сказал Сабин и снова вернулся к больной теме. — Но я не приму это так просто! Тут она меня недооценила!
— Что ты хочешь делать? — насторожился Кальвий.
— Еще не знаю. Может быть, пойду в армию, а потом в голову что-нибудь придет.
— Ты мог бы заняться делом своего отца.
— Вести прекрасные беседы с поэтами? Нет и еще раз нет! На это я сейчас не способен. Может быть, позже. Пожалуйста, пойми меня, дядя Кальвий, я должен с этим справиться по-своему.
— Понимаю, Сабин. А я избавился от своих головных болей. Хочешь узнать как?
Сабин кивнул.
— Меня давно интересовало, что делают жрецы с больными. Никто не рассказывает подробностей.
— Потому что этого нельзя делать, чтобы не рассердить богов. Правда, от жрецов никто не слышал категорических запретов, но большинство предпочитает не болтать. А я тебе расскажу. Итак, слушай: после свершения обрядов очищения и жертвоприношения жрец назначает время для беседы. Я должен был ждать два дня. Утром третьего дня меня принял жрец Асклепия. Он задавал вопросы, но сам говорил мало. Он внимательно слушал мой рассказ, делал пометки, но, казалось, болезнь моя его не интересовала. Жрец только кивнул, когда я сказал, что страдаю бессонницей и сильными головными болями. Он спрашивал о моем детстве, родителях и закончил разговор, когда узнал о смерти моей жены и сына. Что было потом, он не хотел знать. Следующие дни я провел с другими больными. Мы выполняли простые гимнастические упражнения, а между ними слушали мифы об Асклепии или старые священные песни, которые пел хор. Не надо быть верующим человеком, чтобы постепенно впасть в странное полусонное состояние оторванности от действительности. Все обычные заботы отступают все дальше и дальше, абсурдные мысли кажутся логичными, а логичные, наоборот, абсурдными.
— Я с трудом могу это себе представить, — заметил Сабин.
— Но так было. Сейчас, когда прошло время и я оглядываюсь назад, мне кажется это не менее странным, чем тебе. Жрецы, вероятно, внимательно за нами наблюдали, поскольку временами некоторые больные исчезали и появлялись другие. Так и мне велели через девять или десять дней — не могу сказать точно, потому что потерял тогда ощущение времени, — приготовиться к лечебному сну. Целый день я должен был поститься, и только к вечеру мы получили в Адитоне — длинном зале для отдыха на северной стороне храма — по куску хлеба и кубку питья. Причем напиток лишь частично напоминал вино, он был разбавлен какими-то лекарствами.
В Адитоне можно по-разному провести ночь. Внизу располагается большой зал, где больные спят на расстоянии десяти локтей друг от друга на простых жестких лежаках. На верхнем этаже есть отдельные помещения. Я, во всяком случае, устроился в большом зале и заснул так быстро, как никогда. Среди ночи — как долго я спал, не знаю — меня тихонько разбудили. Зал освещал приглушенный голубоватый свет, и в полусне я увидел, как между спящими передвигаются какие-то фигуры. Я выпрямился, и тут передо мной возник жрец в длинном праздничном одеянии. В одной руке он держал корзину, в другой — собаку на коротком поводке. Он опустился на колени, открыл корзину, и я увидел змею Асклепия, которая с тихим шипением поднимала голову. Ты можешь теперь высмеять меня, Сабин, но я уверен, что слышал сквозь шипение голос, который утешительно и успокаивающе обратился ко мне, однако слов я разобрать не мог. Потом коробку закрыли, жрец что-то сказал собаке и отпустил поводок. Пес, поставив лапы мне на плечи, молниеносно лизнул мое лицо. Я почувствовал странную пустоту внутри, как будто часть меня забрали. Я тут же снова заснул, а на следующий день мне сказали, что лечение завершено. Остальное ты знаешь сам: мои головные боли прошли, и с каждым днем я сплю все лучше. Правда, иногда болезнь будто хочет вернуться… Например, вчера я чувствовал слабость, которая обычно предшествует приступу головной боли. Но он так и не начался, а неприятные ощущения исчезли. Итак, я поблагодарил Асклепия денежным пожертвованием и с тех пор терпеливо жду, на что же решится мой влюбленный племянник.
— Прости, дядя Кальвий, — пристыженно произнес Сабин, — но ты знаешь, что влюбленные — неважно, счастливо или нет, — мало обращают внимания на окружающих. С этого момента я не буду жаловаться. Я рад, что по крайней мере для тебя это путешествие оказалось удачным.
— Ты считаешь, что было бы лучше, если бы ты не встретил Елену?
На этот вопрос Сабину нелегко было ответить. Он несколько раз порывался это сделать, но только и смог сказать:
— Я не знаю…
Суторий Макрон выжидал. Какой оборот примет течение болезни Калигулы? Когда он услышал от приближенных императора, что дела у него обстоят плохо, бывший префект начал действовать. Он отправился к Тиберию Цезарю, который жил с несколькими слугами в большом доме своих умерших родителей. Усыновление мало изменило его положение. Теперь он, правда, мог называться императорским сыном, но не имел ни должности, ни функций, ни влияния. Ему оказывали положенное по протоколу уважение, но в остальном почти не замечали.
Тиберию не было свойственно тщеславие, он неохотно выступал перед людьми и почти не имел друзей. На нем лежал отпечаток несчастливого детства. Когда Сеян хитростью погубил его отца, Тиберий был четырехлетним мальчиком, а когда по приказу императора за убийство мужа казнили его мать, ему исполнилось двенадцать, и с этим ударом он так и не смог справиться. Правда, Тиберий привез внука на Капри, но там он не желал его видеть. Мальчик жил со своим воспитателем на одной из двенадцати императорских вилл, разбросанных по острову, но ему всегда давали понять, что он в тягость. Неудивительно, что он вырос робким, никому не смотрел прямо в глаза и больше всего любил играть с собаками, своими единственными друзьями.
Макрон, конечно, знал, что его визит не останется незамеченным, но все же пошел на риск.
— Когда я в последний раз видел тебя на Капри, Тиберий Цезарь, ты был еще мальчиком, а теперь носишь тогу вирилия.
Тиберий опустил глаза.
— Да, это так, — сказал юноша, запинаясь.
— Нас могут подслушать?
— Нет, Суторий Макрон. Я живу здесь один с моими собаками.
— А слуги?
— Где-то в доме…
— Среди них могут быть шпионы, — Макрон открыл дверь. — Пройдемся лучше по саду, там любителей подслушивать видно издалека.
Они остановились под молодыми соснами, и Макрон, недоверчиво оглянувшись по сторонам, обратился к Тиберию:
— Я солдат и привык говорить без долгих вступлений. Калигула болен, очень болен. Никто не говорит этого вслух, но, кажется, он может умереть. Ты его приемный сын и, кроме того, любимый внук усопшего императора. Нет сомнений в том, что преемником станешь ты. Но есть еще Друзилла. Возможно, ты не знаешь, хотя Калигула не делает из этого тайны: он назначил ее единственной наследницей. Поэтому может случиться, что преторианцы провозгласят императором ее мужа, Эмилия Лепида. Даже если Друзилла заплатит каждому солдату по двести, а центурионам по тысяче сестерциев, она не станет намного беднее, пусть Калигула и промотал половину семейного состояния. Но Друзилла — женщина, поэтому твои права имеют преимущество. Что ты думаешь об этом?
— Я не хочу быть императором, — тихо ответил Тиберий, глядя в сторону.
